– А почему нет? – спросил я.
Линсейд слегка прищурился, властно этак и проницательно, словно видел меня насквозь.
– Потому что я в вас верю, – наконец сказал он. – Возможно, больше, чем вы сами верите в себя. Я знаю вас, Грегори. Я знаю, что вы не остановитесь перед трудностями. Дайте мне еще неделю. После этого можете поступать как угодно, но я вас знаю и знаю, что вы дадите мне еще неделю.
– Ну хорошо, – устало ответил я. В отличие от него я в себя действительно не очень-то верил.
Оставшись один, я поймал себя на том, что, стоя на коленях, собираю листы, разглаживаю бумагу, укладываю рукописи в аккуратную стопку; собрав все, я отнес сочинения в библиотеку и поставил на одну из пустых полок. Наконец-то здесь будет хоть что-то, что можно прочесть.
Я стоял в библиотеке и смаковал целый коктейль эмоций. Часто ли в семидесятые годы люди пили коктейли? Нет, наверное. Эта мода пришла позднее, но в любом случае даже самый крепкий желудок вряд ли выдержал бы тот коктейль. Мне одновременно хотелось расплакаться, бежать куда глаза глядят, броситься в объятия Алисии, расколошматить что-нибудь. Я чувствовал себя абсолютным нулем, никчемным неудачником; и нежелание Линсейда избавиться от меня лишь усугубляло это чувство. Я был благодарен ему за снисходительность, и в то же время мне было стыдно, что я нуждаюсь в ней. Ведь если у вас ни черта не ладится в каком-то деле, следует взглянуть правде в глаза и заняться чем-то другим. Кроме того, я вовсе не был уверен, что сумею протянуть еще неделю.
Но затем случились две странности, которые меня подбодрили.
Во-первых, в библиотеку заявился Реймонд. Я услышал, как по коридору грохочет столик на колесах. А вскоре в библиотеку заглянул и сам Реймонд, лицо у него было веселое и как будто даже подкрашенное. Я решил не заострять на этом внимания. Реймонд вместе со столиком протиснулся в дверь, и обнаружилось, что он не один – за ним следовала Карла, молодая негритянка. Она немного послонялась по пустой библиотеке и остановилась у окна, припав лбом к стеклу и глядя в пространство.
Не обращая на девушку внимания, Реймонд сказал мне:
– Вы не должны верить всему, что говорит Алисия Кроу.
Первым моим побуждением было броситься на защиту чести Алисии – никто не смеет обвинять мою Алисию во лжи! Но Реймонд мягко и обезоруживающе продолжил:
– Вам не надо опасаться моего кофе. Вы не отравитесь. Честное слово. Я никогда никого не травил. Ну да, в самолете я как-то плеснул синильной кислоты в питьевую воду. Но я ведь знал, что меня раскроют прежде, чем кто-то успеет ее попробовать. Я хотел, чтобы меня раскрыли. Ведь нужно было убедить всех, что я чокнутый.
– А на самом деле?
– Да, я знаю, что обычно говорят в таких ситуациях. Но в моем случае так оно и есть. Мне нужно было спрятаться. Мотаясь по воздушным трассам, я нажил могущественных врагов. И я знал, что в психушке мне ничего не грозит. До сих пор этот план срабатывал.
– Похоже, что так.
– Но я не стал бы вас травить. Какой в этом смысл? Чего бы я достиг?
– Ну, такой поступок мог бы усилить впечатление, что вы сумасшедший.
Эта мысль позабавила его.
– Классно, – сказал он. – Вижу, вы собираетесь приятно провести здесь время.
Что я мог ответить на это? Кофе выглядел вполне заманчиво, а интуиция подсказывала, что доверять Реймонду можно, – во всяком случае, в том, что он не хочет меня отравить.
– Знаете что, почему бы не сделать Карлу вашим официальным дегустатором? – предложил он. – Я люблю Карлу. И ни за что на свете не причиню ей зла.
Прежде чем я успел обдумать ответ, Карла ожила, встрепенулась, прыжками пересекла библиотеку и принялась пить горячий черный кофе. Действовала она, как заправский дегустатор: прежде чем проглотить, поболтала жидкость во рту. Проглотив, Карла замерла, прислушиваясь к себе, потом схватилась руками за живот. Лицо ее страдальчески искривилось, она рухнула на колени, но я сообразил, что это всего лишь лицедейство, клоунада. Карла булькала, хрипела и извивалась, крайне неумело изображая предсмертную агонию. Наконец представление закончилось и Карла замерла, свернувшись на полу калачиком, но к тому времени я на нее уже не смотрел, переключившись на кофе, убежденный, что яда в нем нет.
– Вы, наверное, часто летаете? – спросил Реймонд.
Странно, но я чувствовал расположение и к нему и к идиотке Карле – она уже встала и теперь развлекалась рядом с пустыми стеллажами экстравагантной гимнастикой. Меня и прежде занимало, как ничтожное событие может кардинально изменить настроение человека. Вот и сейчас – Реймонд выкатил столик в коридор, на ходу изобразив книксен, а я остался в библиотеке, и перспектива провести еще неделю в клинике Линсейда больше не казалась мне такой устрашающей.
Затем произошла вторая странность: зазвонил телефон. Я удивленно огляделся. Я даже не подозревал, что здесь есть телефон, и сейчас с изумлением обнаружил старый аппарат из эбонита в углу под стулом. Но трубку снимать я не стал. Мне звонить никто не мог, и я понадеялся, что звонки скоро прекратятся. Но телефон не умолкал, и наконец я решил, что дальше ждать просто неприлично.
Голос в трубке – я узнал медсестру – произнес:
– Вам звонят.
И я переспросил:
– Мне?
И она ответила:
– Разумеется, вам. Ведь это вы Грегори Коллинз.
Пока меня соединяли, в трубке раздавалось шипение. И я успел подумать, что это, наверное, Линсейд – передумал насчет моего увольнения. Но то был Грегори Коллинз – настоящий Грегори Коллинз.
– Это я, – сказал он, – Боб Бернс.
Можете считать меня человеком без воображения, голова которого набита стереотипами, но стоило мне услышать голос Грегори, как я тотчас представил вытянутые северные скалы, вытянутые северные лица, шахтеров, бредущих домой по пестрым, с резкими тенями, улицам: белки сверкают на чумазых лицах, в руках людей – кирки и клетки, а в клетках – канарейки[27]. Отчего-то я решил, что Грегори хочет узнать, как мне тут работается, но он был, как всегда, сосредоточен только на себе.
– Не буду ходить вокруг да около, Майкл. Я получил тревожное письмо.
С трудом верилось, что у Грегори больше поводов для тревоги, чем у меня.
– От кого?
– Да от этого козла, доктора Джона Бентли.
– Да?
Меня удивило, что Бентли вздумал написать бывшему студенту, но особенно невероятным казалось, что написал он именно Грегори Коллинзу. Но тут все разъяснилось.
– Помнишь, я посылал ему гранки своей книги?
Помнил я смутно, а кроме того, это никак не объясняло, с какой стати Грегори звонит мне.
– Я просил его дать отзыв для обложки, – продолжал Грегори. – Но этот козел не ответил, ну я и подумал, что он не верит в эффективность таких вещей, да ты и сам ведь говорил, что от его отзыва толку будет мало. А он взял и написал мне.
– И прислал свой отзыв?
– Лучше прочту письмо целиком. Оно короткое. “Уважаемый Коллинз, спасибо, что прислали мне свою книгу “Восковой человек”, которую я, пусть и несколько запоздало, наконец прочел. Могу вас заверить, что ее тепло примут на следующем вечере сжигания книг. Искренне ваш, доктор Джон Бентли”. Что скажешь?
Я вдруг обнаружил, что хихикаю над письмом Бентли, – в точности как человек, у которого нет ни малейшего повода для смеха.
– Ничего смешного нет, – обиделся Грегори. – Ты, что не видишь, письмо наглое?
– Я нахожу его весьма удивительным, если ты это имеешь в виду.
– Но ты не считаешь, что сжигать книги – это охеренно фашистский поступок?
– Считаю. А еще я считаю, что это письмо – скорее всего, образчик знаменитого кембриджского остроумия Бентли.
– Как так?
– Я думаю, это шутка, Грегори.
– А ты не думаешь, что он и вправду спалит мою книгу?
– Думаю, спалит.
– Тогда в чем шутка?
Объяснять шутки – неблагодарное занятие и в лучших обстоятельствах. А в моем душевном состоянии подобные разъяснения и вовсе могли довести меня до отчаяния. И доведут ведь.
– Ладно, это не шутка, – сказал я.
– А тогда ты не считаешь, что мне надо сообщить об этом?
– Кому?
– Руководству университета. Или написать письмо в литературное приложение к “Таймс”. Или еще чего такого сделать.
– Нет, не считаю. Ты ничего не добьешься, а кроме того, вспомни: ты ведь сам сжег собственную книгу.
– Это другое дело. Человек имеет право сжигать свои вещи, как Фрейд: он уничтожил все свои письма и записи, чтобы биографам жизнь медом не казалась. Но совсем другое дело, когда его книжки жгли все эти долбанутые наци.
– Да, – согласился я. – Понимаю, что тебе это не нравится, но выбора у тебя нет, надо смириться. Если ты ввяжешься в полемику с Бентли, то почти наверняка выставишь себя дураком.
– Так ты считаешь, что я выставляю себя дураком?
– В общем-то нет, я так не считаю, но, по-моему, будет лучше, если ты и дальше не станешь себя им выставлять.
