— Как не лезь, когда я сам еврей?!
— Иди врать… Что ж не сказал? Не-е, заливаешь, — протянул форвард без уверенности.
— А вот и еврей! — воодушевился живчик, и Токарев почувствовал, как Филя горд, что уже не скрывает своей национальности. «Мне бы так… — подумал с горечью. — Но что я могу? Пригрозить дракой? Но тут в самом деле больница. А дискутировать бессмысленно. Они считают меня чужим, хотя я здесь родился и хлебнул, может быть, больше любого из них. Хорошо Пашету — он свой. Хорошо Ленусе — уедет со своим сионистом в Палестину. А я? Но какая поразительная женщина! Азартная. Глаза горят. Недаром Филя перед ней распавлинился».
Филиппа Семеновича и впрямь прорвало:
— Ах, дети мои, гляжу на вас и молодею. Вот он, мой народ! Уедете, сабру родите.
— Да он подохнет. Там жара, — хмыкнул форвард.
— Здесь не умер, там сто лет проживет. Здесь климат хуже.
— Да ну тебя, Филя!
Футболист слез с койки и поплелся к двери.
— Сам не сыграй дубаря, — засмеялся Филипп Семенович. — Ах, Марк, смотрю на тебя и вспоминаю детство. Такие, как ты, были у нас в местечке. Ешиботники назывались. Носились с этими еврейскими семинаристами, как со святыми. Приютить, накормить ешиботника считалось великой честью. Они, как пастухи, из дома в дом переходили. И ты, Марк, такой: очки, пейсы…
— Он — кандидат наук, — засмеялась молодая женщина. Сидя на корточках, она наводила порядок в тумбочке мужа. Токарев не отрывал от нее глаз. «Как же так?! — удивлялся себе. — Я в полном прогаре. Правда, «Попытку биографии» дописал, но ума не приложу, что с ней делать? Теперь сел за большой роман и снова трясусь: вдруг придут с обыском. Наверняка я у КГБ на примете. А денег нет и ждать неоткуда. Разве что отдать «Биографию» на Запад? Но возьмут ли? Здесь я не свой — оттого и не печатают. А там кому нужен? Но допустим, «Попытку» издадут, а она не прозвучит. Что тогда? Ни денег, ни славы и лишь узкая известность среди офицеров госбезопасности… А время уходит. И у нас, и за рубежом публикуют кого ни попадя, а Григория Токарева как будто нет в живых. Уже и не помнят такого. И вдруг после всех катастроф я глаз не свожу с чужой женщины! Смешно? А может быть, чудесно? Вдруг в ней мое спасение!?»
— Это что?! — вскрикнула Ленусь и вытащила из-под стопки книг лист бумаги, на котором Токарев, сощурясь, разглядел неумело выведенные череп и кости.
— «Убирайся в свой Израиль, жидовская харя, а то совсем обрежем!» — прочла она вслух. — Вы писали?! — накинулась на симулянта.
— Анонимками не занимаюсь, — ответил тот с достоинством.
— Кто-нибудь из соседней палаты подложил, — вздохнул Филипп Семенович.
— В конце концов этого следовало ожидать, — усмехнулся Марк.
— Чепуха, — сказал живчик.
— Нет, не чепуха, а реальность. Антисемитизм ведь никогда не исчезал. Лишь на какое-то время припрятался. Но после войны все, дорогой Филипп Семенович, обнажилось. Сначала нам закрыли доступ в университет и в привилегированные вузы. Затем просто в хорошие вузы. Потом перестали брать на работу. Теперь — эти бумажки. А скоро закричат в лицо: «Бей жидов!» и начнут спасать Россию древне-дедовским способом…
— Маркуша, перестань волноваться, — сказала женщина.
— Ленусь, я совершенно спокоен. Я лишь объясняю Филиппу Семеновичу, почему мы решили уехать. Не подумайте, что из страха. В Израиле опасностей не меньше. Просто вдруг поняли, что здесь мы лишние… Три поколения еврейских интеллигентов мечтали вписаться в русскую жизнь. Они отреклись от своего Бога, от своей избранности. У них была одна страсть — стать русскими. Казалось, им это удалось. Они бредили Толстым и даже Достоевским. Да, Достоевским, несмотря на его юдофобство. Они — в том числе мы, четвертое поколение, — считали Россию своей родиной, а себя — русскими. Недоброжелательство же части низов и верхов мы относили либо к отсталости первых, либо к вынужденной реакции вторых на происки так называемого международного сионизма. Но что меня, Ленусь и всех наших друзей потрясло больше всего — это ненависть к нам не каких-то подонков или чиновников, а настоящих интеллектуалов. Да, да, писателей, поэтов, художников и нашего брата — физиков. Они безоговорочно объявили нас чужими, безродными, даже вредными для России… И тогда мы поняли: надеяться не на что, и вернулись к себе, к своим забытым истокам. Вспомнили, что мы — избранный народ со своими предначертаниями, стали зубрить иврит, учить талмуд и, с мукой, с обидой оторвав от себя Россию, подали на выезд.
— Больно нервные, — пробурчал корпулентный мужчина. — Подумаешь, малость прижали, так сразу охают: свои, чужие! Вас бы, как нас, в тридцать третьем годе голодушкой поморить, что бы запели?!
— Если бы хоть сразу выпускали, — сказала молодая женщина. — Но ведь никогда неизвестно, разрешат или влетишь в отказ… А что касается голода, — повернулась она к корпулентному, — то меня этим не испугаешь. Я восемь дней голодовку держала.
— Бедненькая, — посочувствовал Филипп Семенович.
— Дурачье, — сказал корпулентный. — Всех надо выпускать. Пусть едут. Наконец-то избавимся…
— Точно, — поддакнул симулянт.
— Я вам глубоко сочувствую, Марк, — вступил в дискуссию старик Челышев. Ему мешало присутствие зятя, но ввиду оголтелости корпулентного молчать тоже стало неловко. — Нехорошо, что в России всех делят на коренных и пришлых. Но, боюсь, как бы и в Израиле вам не оказаться приезжими. У каждой нации достаточно предрассудков.
— Евреи не нация, — осклабился симулянт.
— Боже мой, да у тебя сталинская каша в голове, — засмеялся живчик. — Дай послушать умных людей. Так что ты, Пашка, начал про Израиль?
— Что там свои сложности. Я несколько представляю тамошних жителей. Во всяком случае, тех, кто уехали сразу после гражданской войны. Тогда тоже выпускали со скрипом. На эмиграцию решались лишь самые отчаянные. Помнишь? — спросил живчика, не назвав его ответно — Филей.
— Не помню. Я из дому убежал. Наша братва больше перла в комсомол или в партию.
— Скажи лучше — в Троцкие и Зиновьевы… — хмыкнул симулянт.
— Точно, — раздалось из другого угла.
— Точно-то — точно, но без Троцких тебе вряд ли обломилась бы отдельная палата, — с недобрым прищуром поглядел в угол Филипп Семенович.
— А у меня дед прасол был. Я бы и так не пропал, — усмехнулся корпулентный мужчина.
— Так вот, Марк, — продолжал старик, — ехали в Палестину самые решительные и смелые, но, простите, не интеллигенты, а местечковые граждане. Этим легче было подняться. Они в здешнюю жизнь не больно вросли да и благодарить Россию им, честно говоря, было не за что. Жили они замкнуто, до минимума сократив общение с чуждым миром, не слишком им интересуясь и мало его понимая. Боюсь, что, осев в Палестине, они не изменились, и с той же местечковой непримиримостью делят людей на своих и чужих, коренных и пришлых. Ребята они, безусловно, храбрые, воюют превосходно, но вот мира с арабами не добьются. Очевидно, все из-за той же провинциальной узости, зазнайства, из-за нежелания понять врага и его проблемы.
— Это клевета! Израилем руководят европейски образованные люди! — Марк даже побагровел.
— Прекратите!.. Ему нельзя волноваться, — рассердилась молодая женщина.
— Ша. Тихо. Никакого спора, — шутливо вздел руки Филипп Семенович. — Молодцы, детки. Завидую вам, что едете. Но сам я, грешный, полюбил Россию и ее женщин. Ничего не попишешь. Первая жена русская, вторая и третья — тоже. Дочери записаны русскими, а внуки, может, и не догадываются, что их дед семит. Прикипела еврейская душа к славянской расе, а? — подмигнул симулянту. — Правда, случалось и наоборот. Что молчишь? Старшая твоя дочка — о младшей не скажу — с прожидью?
— Ну и что? Старшой брат должон быть сверху, — хихикнул симулянт.
— Смешного мало, — раздался начальственный окрик. — Наплодили полукровков — ни туда их, ни сюда… По мне такие еще вредней.
«Бедная Светка, — подумал Токарев о дочери. — Этот зверюга на мой крест не посмотрит. Что ему крест, когда он зоологически ненавидит?»
— Выкурить всех до последнего, — заключил корпулентный потомок прасола.
— Значит, сжигать не собираешься? — спросил живчик.
— Я с Гитлером воевал, — насупился корпулентный. — Но огулом фрицевское не лаю. Полезное и у него было.
— Например, своих евреев перевел? — побледнел Филипп Семенович.
— А что мне до тамошних, когда тутошних вижу больше, чем надо?!
— … И все-таки, Павел Родионович, Израиль — типично западное государство, — повторил Марк.
— Зазнайства бы израильтянам поубавить, — вздохнул живчик. — Пашка прав. Надо им добиваться мира с арабами.
— И с палестинцами? — вспыхнул Марк.
— С этими — в первую очередь. Соорудите им нечто вроде буфера или лимитрофа.
