— Что случилось? — взглянув на наши лица, встревоженно спросила Надя.
— Они вывезли тайком трупы всех, кто был доставлен в тот день с пулевыми ранениями, — сказал Сергей Иванович. — Замыливают следы, чтоб никто не узнал истинное число жертв. Я просмотрел журнал регистраций — он весь заполнен одним почерком и одним цветом пасты — как конспект лекций, когда студент всю ночь переписывает его, чтобы утром показать преподавателю.
— Это значит, что настоящий журнал, где была запись о поступлении Вовки, они уничтожили, — понял я.
— Ну да! Там ведь все страницы были пронумерованы, их просто так не вырвешь. Вот им и пришлось переписывать заполненные листы заново, благо, месяц только начался и исписанных страниц было немного.
— Сволочи, — выругался я.
— Не то слово, — согласился Сергей Иванович.
— А я — не верю, — произнесла вдруг, прервав наш диалог, сидящая на заднем сидении Надя.
— Что — «не верю»? — не понял я.
— Не верю тому, что он — умер, — сказала она и чему-то таинственно улыбнулась. — Раз некого хоронить, значит — никто и не умирал.
— Ну ты даешь! — невесело усмехнувшись, заметил я. — Что ж он тогда, по-твоему, живым на небо вознесся?
Но она не обратила на мои слова ни малейшего внимания. Продолжая счастливо и просветленно улыбаться, она еще раз повторила:
— Да. Раз некого хоронить, значит — никто и не умирал. Поехали. Вдруг он уже возвратился и ищет нас, — и, молча раздумывая о случившемся, мы выехали за больничные ворота…
…Меня опять разбудила тишина — не та напряженная, что обычно наступала перед боем, а некая странно мягкая, прямо-таки ватная тишина мира, и это было во сто крат непривычнее любого шума.
— Та спы ты, — ворчала на меня мама, — чого вскакуеш нэ свит, нэ заря? Отдыхай соби от той Чечни, ныбось, там нэ дужэ-то спать давалы…
Но отвыкшая от тишины психика, реагируя на эту тишину, как на тревогу, поднимала меня по утрам снова и снова. Чтобы не огорчать маму, я, не покидая своей комнаты, лежал с открытыми глазами в постели и, раскачивая качели воображения, носился мыслями по широкой амплитуде между точками дня сегодняшнего и — двухгодичной давности. Хотя, если бы не то, что произошло два года назад, то, наверное, и я сегодня в этой точке судьбы не находился бы. Ведь не попади я тогда, в октябре 1993-го, в объективы телевизионных камер среди соратников Макашова, меня бы не отчислили за это, придравшись формально к не сданному в прошлом семестре зачету по физкультуре, из института, а не выгнали бы из института, то не призвали бы в ближайшее время и в армию, а значит, не попал бы я служить и в Чечню, не штурмовал бы в канун Нового 1995 года Грозный, не лежал бы, вжавшись под пулями снайперов, в чужой снег на площади Минутка, не вытаскивал бы на себе из-под огня орущего от боли в перебитых ногах непомерно тяжелого сержанта Петренко, не узнал бы в обезображенном трупе одного из контрактников уже виденного мною однажды парня со шрамом на щеке в виде большой буквы «Г» и, скользнув взглядом по его рукам, не увидел бы над обрубленными пальцами правой кисти татуировки «Толян».
Не попади я тогда в объективы телекамер, я бы сейчас спокойно учился на четвёртом курсе своего — фиг с ним, что бесперспективного! — института и не ломал бы голову над тем, чем мне заниматься дальше, идти в рэкетиры или в охранники…
Откинув, наконец, одеяло, я сел на краю постели и потянулся было за сигаретой, но в это мгновение в зале зазвонил телефон, и я, как был в одних трусах и майке, вышел из своей комнаты и взял трубку. Каким-то образом я вдруг почувствовал, что это звонят мне.
— Привет, — узнал я совсем не изменившийся за два года голос Нади. — С возвращением тебя. Давно уже дома?
— Неделя, как дембельнулся. Привыкаю к миру… А ты как?
— Хорошо.
— Ну, и слава Богу.
— Да. А ты знаешь… — она на мгновение замялась. — Три дня назад я видела его из окна трамвая.
— Кого — его? — переспросил я, хотя с первого же мгновения прекрасно понял, кого именно она имеет в виду.
— Володю, — спокойно объяснила она. — Он стоял возле Свято-Данилова монастыря, трамвай там на повороте замедляет ход, почти останавливается, и мы встретились с ним взглядами. На нём было чёрное монашеское облачение.
— На свете много похожих людей.
— Он меня узнал тоже. И улыбнулся.
— Кто же не улыбнётся красивой женщине?
— Нет. Это был — он. Я и раньше чувствовала, что он где-то рядом, а теперь убедилась в этом воочию. Он не погиб тогда.
— Что ж… Может быть, ты и права, — согласился я.
Да и как мне было не согласиться с ней, если я и без её звонка знал все эти годы то же самое — что он всегда пребывает где-то поблизости, всегда — рядом со мной. Я ведь помню, что он сказал мне, явившись тогда во сне в первую ночь после своей гибели. Он сказал: «Я был не прав. Живя среди людей, нельзя не быть одним из них. Нельзя говорить кому-то „возлюби“, не впустив эту любовь в свое собственное сердце. Нельзя говорить людям „не убий“, не обеспечив им другой возможности защитить свою жизнь, честь и Отечество… Нельзя никого призывать к отказу от себя во имя Истины, не отказавшись самому от Истины во имя них… Но ничего, ничего, зато я теперь твёрдо знаю, что именно мне надо делать дальше — и я не прощаюсь с тобой, как не прощаюсь ни с Надей, ни с кем-либо из людей вообще. Я ещё обязательно возвращусь к вам, запомни это. Только буду уже совсем другим. Таким, как и любой из вас. Земным. Чувствующим. Открытым для любви. Просто — человеком…»
Я помню это так ясно, будто опять вижу, как мы идём среди пестрящих вокруг нас, точно полотна супрематистов, бабочек и ведём нашу неторопливую беседу о его будущем возвращении. Я очень хорошо помню всё это, поэтому мне и не надо сейчас, как Наде, встречаться с ним взглядом, не надо заглядывать с надеждой в лица встречных людей, пытаясь узнать в них его глаза, нос или губы — я и без этого знаю, что он может быть в любом из живущих вокруг меня людей, в любом из тех, кто находится в этом мире рядом со мною. Единственное, чего я пока не знаю, так это — того, как мне теперь самому жить дальше так, чтобы не заставить его умирать ради меня ещё раз — ни в одном из миллионов тех людей, что живут вместе со мной на этой, так до сих пор и не знающей своего Бога, земле…
