«Мерзкая старуха! – думал я. – Компроментирует Россию, Богородицу. Компроментирует дело, которому я посвятил свои книги, свою жизнь… Представляю себе, что творится в этих кабинетах фитотерапии, уринотерапии… Вдохновенно пьют собственную мочу!»
Я достал сигареты. В кармане жалобно звякнул овечий колокольчик.
— Знаешь, где живёт Адонис? Тот, у кого банк, отель, кафетерий на Папаиоанну? – спросил я перед тем, как выйти.
— Сейчас он не в городе – на своей вилле у залива Кукинарес. Нужно ехать обратно, далеко от хосписа.
- Господи! – вырвалось у меня. – Ну и ладно, найду сам.
- Думаешь, у меня нет лейкемии? – угрюмо спросил Дмитрос.
- Нет, нет у тебя лейкемии. Здоров, как минотавр, — ответил я и подумал: « Начинается! Если человеку внушить, что он болен, действительно может заболеть. Мерзкая старуха!»
Я попросил высадить меня у церкви. Захотелось пойти в храм, помолиться, очиститься.
— Приходи в бар, — сказал на прощание Дмитрос.
Церковь оказалась закрыта. Дождь кончился. Из‑за облаков выглянуло жаркое солнце.
Мясник в переднике, скучающий у своей лавки, что‑то крикнул, зазывно помахал рукой. Но я лишь кивнул ему.
Свернул за угол. Пошёл вверх по булыжнику узкой улочки с закрытым обувным магазином, в витрине которого пылились, кажется, те же самые кроссовки и женские туфли на пробковой подошве, какие я видел здесь в первый приезд.
«Как это Роджер, деловой, неглупый на вид человек, мог попасться на такую. дешевку? Даже если эти больные, съехавшиеся со всего света, и обречены, как можно отдавать из, беспомощных, в лапы торопящихся нажиться псевдоцелителей? Подсудное дело! Какие сведения обо мне собрал он у Дмитроса и других обитателей острова? Как я выгляжу в его глазах, если он, в самом деле вздумал предложить мне работать наравне с этой темной бабкой!»
Мои колени помнили, как она сладострастно терлась ножищами о них, осеняя зажженной свечой, бросая одновременно масляные взгляды на Дмитроса.
Тошно мне стало. Не думал, что в таком состоянии придется идти на долгожданное свидание с Домом.
…Вот и закуток между заборами, где всё так же растёт толстенькая финиковая пальма. Тогда, зимой, под ледяными дождями, вид у неё был жалкий. Теперь выросла. Воробьи–аристократы стайкой порхают среди её нежащихся под солнышком зелёных вееров.
Вот и маленькая площадь со всё теми же переполненными мусорными баками на колёсиках у всё того же заброшенного дома с крест–накрест заколоченными окнами. В этих баках на рассвете нагло шуровали крысы.
Площадь такая крохотная, что на ней еле–еле может развернуться мусоровоз. Из неё вытекает улочка. Сейчас кажется – совсем в другой мир. Фиесты. Вечного праздника. Потому что открыта «Таверна Александра». Официанты в строгих чёрных костюмах выныривают из её дверей, откуда слышится греческая музыка, всё тот же сиртаки, ловко выносят на одной руке высоко поднятые подносы, уставленные тарелками с едой, бутылками и бокалами, снуют между стоящими на очень широких ступенях столиками, потчуют многочисленных посетителей.
Эти ступени, эта лестница ведёт вниз, к набережной. Праздная разноголосая публика не знает, как сиротливо выглядит это место, когда на остров налетают зимние шквалы, как жалобно скрипит полуоторванный ставень в окне заброшенного здания, как с лязгом и грохотом катаются пустые консервные банки на его балконе.
Никто не ведает, что за Дом возвышается за вот этой каменной стеной.
Я знал, что решётчатая калитка во дворик никогда не запирается. Хотелось скорей войти, обнять мандариновое дерево, прижаться к его стволу, постоять у двери нижней комнаты, где я спал в холодные ночи на тахте в сооружённой мною трубе из одеяла и ковра под жужжание лопастей обогревателя, присланного из Афин Сашей; подняться по крутой наружной лестнице к верхней комнате, кажется, всегда залитой солнцем. Там я изо дня в день работал. А в паузах готовил себе кофе, мучился с коротковолновым приёмничком на батарейках, пытался поймать Россию…
Калитка не открывалась. Она была заперта. Сквозь ее решётку я увидел мандариновое дерево. От забора к его стволу тянулась верёвка, на которой висели плавки, чей‑то купальник. В доме кто‑то жил. Не Константинос, сидящий сейчас за компьютером в Пирее, не его дети, учащиеся в школе.
Уходить не хотелось. Так или иначе, свидание с Домом нужно было отметить.
Я отыскал свободный столик, сел так, чтоб видеть Дом. Заказал официанту омара с соусом и бокал белого вина. Кутить, так кутить.
Из Дома никто не выходил. Там не было видно никаких признаков жизни.
И тут я заметил Люсю! Шла своей утиной походочкой между столиков, толкая впереди себя коляску с Гришкой, вертящим головкой в синей жокейской шапочке с длинным козырьком.
Она поднимались снизу, из центра города, где, вероятно, оставила машину. Втаскивать коляску на каждую из широких ступеней ей было тяжело, неловко. Тем более, рядом с Гришкой и на самой коляске болтались фирменные пакеты с покупками.
Я встал, подошёл помочь.
— А! Это вы? Наслаждаетесь жизнью? Благодарю. Не надо мне помогать. Что там дальше, за той маленькой площадью?
— Ничего для вас интересного. Лучшие магазины внизу, – я достал из кармана колокольчик, сунул в цепкую ручку Гришки.
Тот зазвенел им, заулыбался.
— Не забудьте – к десяти вечера еду встречать няньку. Чтобы не позже восьми были дома! – она покатила дальше.
Я расплатился, бросил последний взгляд на Дом и пошёл вниз, к кафетерию на улице Папаиоанну.
Там узнал у служащих загородный номер телефона Адониса, созвонился с ним. Тот объяснил, на какой остановке автобуса в районе залива Кукинарес я должен сойти, сказал, что через тридцать минут сам выйдет встретить.
По пути к автобусу я увидел у пирса на набережной Яниса. Немногочисленные туристы сходили по сходням с его бота. Он тоже увидел меня, подозвал. Спросил, обиженно сопя:
— Те книги, которые вы с Дмитросом подняли из глубины, имеют ценность?
— Думаю, что да.
— А я имею свою долю? Дмитрос с невестой Эфи забрали всё с бота.
— Я бы отдал всё это в церковь. Впрочем, решать вам с Дмитросом. Чao!
Только подъехав на автобусе к остановке и увидев Адониса с раскрытым зонтом в руке, я заметил, что снова начинается дождь. Небо затянуло свирепыми тучами, похожими на головы греческих богов.
К низенькой вилле, упрятанной в буйных зарослях у залива Кукинарес, мы добежали уже под струями ливня.
Филиппинка – жена Адониса, застенчиво улыбаясь, представила своих девочек. За девять лет они мало выросли. Всё так же торчали в разные стороны их редкие зубы.
Не столько словами, сколько жестами я попытался объяснить родителям, что существует способ выправления зубов у детей посредством временно натягиваемой проволочки.
Девочки улыбались так же застенчиво, как и мать. Выяснилось, они не понимают по–английски. Адониса же положение с зубами у его дочерей странным образом не беспокоило.
От экзотических филиппинских закусок я отказался. Попросил кофе.
Адониса беспокоило собственное здоровье. Он сунул мне в руки папку с результатами различных обследований и анализов.
В комнате стало сумрачно. Мы перешли на крытую террасу. Высокая стена шумящей под ливнем зелени скрывала от глаз пляж и море.
Хозяйка принесла кофе. Включила электричество. И удалилась в комнату вместе с девочками, так не похожими на дочерей Никоса.
Бумаги Адониса были мне непонятны и бесполезны. Не только потому, что они написаны на английском и греческом. Ведь я не врач.
Он сидел передо мной с великой надеждой. Нездорово распухший человек.
— Давно употребляете инсулин?
— Три года.
У него был запущенный сахарный диабет. Я не знал, что с ним делать. Только на начальных стадиях удавалось повернуть процесс вспять. Да и то, если бы он похудел, взялся за диету. Оставалось старинное таджикское средство…
— Лечился в Германии, – заговорил Адонис, судорожно вытаскивая из папки какие‑то документы для подтверждения своих слов. – Был в клинике в Лос–Анджелесе. В Афинах.
— А в хосписе Роджера у его специалистов был? – подозрительно спросил я.
— Был, — неоохотно признался Адонис, — Пришлось даже пить своё пи–пи. Анализы всё равно плохие.
— Понятно. Знаешь, Адонис, я должен подумать.
— Ты не будешь меня смотреть?
— Нет.
Он был разочарован. Каждому пациенту хочется, чтобы его осмотрели.
Я оставил его на террасе, вошёл в гостиную, где всё так же ждал в одиночестве накрытый стол. И с радостью увидел на стенах то, что не чаял увидеть здесь – картины из городской квартиры Адониса. Я запомнил их со времени первого приезда и не мог надеяться на то, что они перенесены сюда.
