Я подождал пятнадцать минут, а затем, вместо того чтобы спуститься в метро, очень долго шел пешком под пасмурным небом и мерзким моросящим дождиком. Я двинулся в сторону Трафальгар-сквер, пересек Сент-Джеймсский парк, вдыхая запах мокрой травы и глядя, как тяжелые капли падают с ветвей огромных дубов, спустился по Бромптон-роуд и через полтора часа, уставший и безмерно счастливый, добрался до полумесяца Филбич-гарденз. Ходьба помогла мне успокоиться и дала время подумать и привести в относительный порядок разбушевавшиеся после поездки в Ньюмаркет мысли и чувства. Неужели свидание с ней после столь долгого перерыва могло так взбудоражить тебя, Рикардито? Да, потому что все, что я говорил в ресторане, правда: я по-прежнему безумно ее люблю. Мне достаточно было увидеть скверную девчонку, чтобы понять: пусть я наверное знаю, что любые отношения с ней обречены на скорый конец, все равно мечтаю лишь об одном, мечтаю со страстью, с какой другие гонятся за удачей, славой, успехом, властью, – заполучить ее со всеми ее обманами, интригами, эгоизмом и внезапными исчезновениями. И пусть это звучит глупо и банально, но до пятницы я буду без устали клясть нерасторопность, с какой ползут часы, оставшиеся до нашего свидания.
Когда в пятницу я с чемоданчиком в руке пришел в отель «Рассел», индус, дежуривший за стойкой, подтвердил, что на мое имя забронирована комната – на один день. Счет уже оплачен. И добавил, что «секретарша» предупредила их о моем намерении довольно часто наведываться сюда из Парижа, и в таком случае гостиница изыщет возможность предоставить мне как постоянному клиенту скидку, «за исключением периода наплыва туристов». Окна комнаты выходили на Рассел-сквер, номер был довольно просторный, но выглядел едва ли не тесным из-за невероятного количества всяких безделушек, столиков, настольных ламп, фигурок зверей, гравюр и картин, изображавших монгольских воинов с выпученными глазами, длинными спутанными бородами и кривыми саблями – воины были готовы ринуться к кровати с самыми злодейскими намерениями.
Скверная девчонка явилась через полчаса после меня. На ней было облегающее кожаное пальто, изящная шляпка и сапоги до колен. Кроме сумочки она несла в руках папку с тетрадями и книгами по современному искусству, потому что, как она тотчас объяснила, трижды в неделю посещает курсы «Кристи». Даже не взглянув на меня, она обвела взором комнату и завершила осмотр одобрительным кивком. Когда она наконец удостоила взглядом и меня, я уже сжимал ее в объятиях и начал раздевать.
– Эй, потише! – предупредила она. – Помнешь платье!
Я раздел ее с величайшими предосторожностями. Я рассматривал, словно драгоценный и уникальный экспонат, каждый предмет туалета, самозабвенно целовал каждый открывавшийся сантиметр кожи, вдыхал нежный аромат обнаженного тела. У нее появился маленький шрам в паху – ей сделали операцию, удалили аппендикс, а волосы на лобке теперь казались мягче, нежели прежде. Я буквально умирал от желания, волнения, нежности, пока целовал ее виски, душистые подмышки, бугорки позвонков и крепкие, бархатистые на ощупь ягодицы. Я целовал маленькие груди, целовал долго, обезумев от блаженства.
– Ты, надеюсь, не забыл, что мне всегда нравилось, пай-мальчик? – наконец прошептала она.
И, не дожидаясь ответа, поудобнее улеглась на спину, раздвинула ноги и одновременно прикрыла глаза правым локтем. Я почувствовал, как она начала отдаляться от меня, от отеля «Рассел», от Лондона, добиваясь полной концентрации. Я не знал ни одной женщины, способной вот так сосредоточиться на наслаждении. Но ее наслаждение было одиноким, личным, эгоистичным. Я работал языком, пил ее соки, целовал, покусывал крошечный бугорок, потом почувствовал влагу, потом – содрогание. Ей понадобилось много времени, чтобы достичь цели. И меня приводили в дивное возбуждение ее хриплое мурлыканье, ее колыхания, ее растворение в водовороте страсти – пока долгий стон не сотряс маленькое тело с головы до ног. «Ну же, ну!» – прошептала она из последних сил. Я проник в нее легко и так крепко обнял, что она очнулась от апатии, в которую погрузил ее оргазм. Она жалобно стонала, извивалась, пытаясь высвободиться, и причитала:
– Ты меня раздавишь.
Прижав губы к ее губам, я стал молить:
– Хотя бы раз в жизни скажи, что любишь меня, скверная девчонка. Пусть это неправда, но ты скажи. Я хочу узнать, как это звучит, услышать хотя бы один-единственный раз.
Потом, когда мы голые лежали рядом на желтом покрывале под грозными взорами монгольских воинов и разговаривали, а я ласкал ее груди, талию, и целовал едва заметный шрам, и гладил ровный живот, и прижимал ухо к пупку, чтобы услышать глухие шумы ее тела, я спросил, почему она все-таки не снизошла до маленькой лжи. Почему? Ведь она наверняка много раз говорила это многим мужчинам.
– Именно поэтому, – ответила она не задумываясь и без всякой жалости. – Я никогда не говорила: «Я тебя люблю», если и вправду чувствовала что-то похожее на любовь. Никому. Когда надо было солгать – да, говорила. Потому что я никогда никого не любила, Рикардито. Я всегда всем лгала. Думаю, единственный мужчина, которому я ни разу не соврала в постели, это ты.
– Подумать только! В твоих устах это звучит как самое настоящее объяснение в любви.
Потом я спросил, неужели теперь, выйдя замуж за богатого и влиятельного человека, она наконец добилась того, к чему так стремилась?
Легкая тень упала на ее взор, и голос потускнел.
– И да и нет. Я обеспечена и могу купить все, что душе угодно, но ведь мне приходится жить в Ньюмаркете и тратить жизнь на разговоры о лошадях.
Она произнесла это с тоской, которая, казалось, поднимается откуда-то из самой глубины. И тут она совершенно неожиданно разоткровенничалась, словно больше не могла таить в себе досаду и обиду. Она ненавидит лошадей всеми фибрами своей души, ненавидит всех нынешних знакомых и приятелей по Ньюмаркету – хозяев конюшен, тренеров, жокеев, служащих, грумов, их собак и кошек – всех, кто так или иначе связан с лошадьми, с этими проклятыми уродами, которые к тому же являются единственной темой для разговоров, единственной заботой ужасных людей, ныне ее окружающих. Не только на ипподромах, на тренировочных площадках и в конюшнях, но и на званых приемах, свадьбах, днях рождения или во время случайных встреч жители Ньюмаркета говорят о болезнях, победах или проигрышах четвероногих. Это отравляет ей существование – покою нет ни днем, ни даже ночью, потому что в последнее время ей стали сниться кошмары про ньюмаркетских лошадей. И хотя вслух она этого не произнесла, но легко было догадаться, что лютая ненависть к ньюмаркетским лошадям распространяется и на мистера Дэвида Ричардсона. Он, правда, проявив сочувствие к тоске и депрессиям жены, вот уже несколько месяцев как разрешил ей ездить в Лондон – город, который обитатели Ньюмаркета презирают и в который глаз не кажут, – записаться на курсы истории искусств при «Кристи» и «Сотби», а также брать уроки по составлению букетов в Камдене, и даже заниматься йогой и медитацией в ашраме в Челси, что немного отвлекает ее и помогает лечить психологические травмы, связанные с лошадьми.
– Неужели? – рискнул пошутить я, с большим удовольствием выслушав ее жалобы. – Неужели ты наконец поняла, что счастье не только в деньгах? Значит, я могу надеяться, что ты вот-вот бросишь своего мистера Ричардсона и выйдешь замуж за меня? Париж ведь, как тебе известно, куда веселей, чем лошадиный ад в графстве Суффолк.
Но ей было не до шуток. Досада на Ньюмаркет оказалась гораздо серьезнее, чем мне поначалу представилось. Ни один вечер – из многих проведенных вместе за два эти года в разных номерах отеля «Рассел», так что под конец мне чудилось, будто все здешние комнаты я знаю как свои пять пальцев, – не прошел без того, чтобы скверная девчонка не изливала мне свои печали, громко кляня лошадей и обитателей Ньюмаркета, чья жизнь рисовалась ей однообразной, тупой и вообще самой идиотской на свете. Но почему, если она чувствует себя настолько несчастной, не порвать с этой жизнью, не положить ей конец? Не развестись с мистером Дэвидом Ричардсоном, за которого она вышла, вне всякого сомнения, отнюдь не по любви?
– Я боюсь заводить с ним речь о разводе, – призналась она как-то раз. – Потому что не знаю, чем это для меня кончится.
– Ничего с тобой не случится. Ты ведь вышла за него как положено – вполне законно? Да? Здесь люди разводятся без всяких проблем.
– Понимаешь, – начала она объяснять, зайдя в своих откровениях чуть дальше обычного, – мы поженились в Гибралтаре, и я не вполне уверена, что и в Англии наш брак считается полноценным. Не могу сообразить, как мне получше это разузнать – тайком от Дэвида, само собой разумеется. Ты плохо знаешь богатых людей, пай-мальчик. И совсем не знаешь Дэвида. Чтобы жениться на мне, он развелся с первой женой, и его адвокаты сумели оставить ее буквально с пустыми руками, считай что выкинули на улицу. Я для себя такого не желаю. В его распоряжении лучшие юристы, огромные связи. А я здесь, в Англии, – никто, и даже меньше, чем никто, просто shit.[67]
