– Пятьдесят второй год был, конец лета. У меня срок кончился, и везли нас на барже вверх по реке. Иначе до железной дороги не доберешься – Сибирь. Баржа медленно идет, над головой солнце желтое, мы как с ума посходили – на свободу едем.
А тут баржу посадили на мель. Мосточки из досок перекинули, конвой перешел, стали и нас на берег сгонять. Лес кругом, только вдоль воды – песок.
Глядим, из леса бабы к нам бегут, тоже зэчки, с лесхоза. А мы их уж сколько лет в глаза не видели! Навстречу кинулись, очумели прямо – не остановить. И один к одной, точно к жене, к родной своей! И тут же, прямо на песке, в обнимку… Моя все целовала меня, да гладила, гладила… Всего-то прошло, кажется, минутки две…
Потом загнали нас на баржу опять. А бабы всё на берегу стоят, кричат и плачут. И когда уж баржа пошла, моя крикнула только: «Привет Москве!»
Он вдруг будто увидел меня и замолк. Поднял было кружку с остатками и поставил, надломил рыбешку и положил. И уже в глаза мне глядя:
– В позапрошлом году, в марте месяце, иду по Горького, возле «Подарков». И вдруг точно на столб налетел – женщина. Взглянул ей в глаза – и не знаю, кто, где видел, только счастье, счастье! Иду к ней, а она стоит, смотрит, красивая, в шубке, серьги золотые в ушах. Улыбается мне, молчит и всё в глаза смотрит…
А ее из машины мужчина, тоже красивый, худощавый, седой, зовет: «Иди, Маша». Она к машине идет, а сама на меня смотрит. И села уже, сейчас уедет, только крикнула: «Привет Москве!» – и дверь захлопнула. Машина тронулась, а она в окно высунулась, улыбается и рукой машет: «Привет Москве!»
1970-е
Турецкий ланч (ненаписанный рассказ)
Она (ну, скажем, Наташа), чуть полноватая блондинка со светлым пушком на лобке. Ее телесный образ, усиленный ревностью, на всем протяжении рассказа не дает покоя герою, и этот эротический штрих в его соблазнах мелькает.
Он… но он и есть наш подопытный в обставленной красивыми пальмами вольере, потому его облик, внешний и внутренний, должен проявляться исподволь, из посторонних деталей и обмолвок.
Ее подружка, попка с два кулачка, пока без имени. Эдакая юная самочка с остренькими грудками. Он ее терпеть не может. В Москве его дура с этой вечно шляются по бутикам: вот и перед самым отъездом принесла шлёпки за сотню баксов. Живет в соседнем отеле с вышколенной прислугой, приученной не встречаться с гостями глазами. А в самую жару там, рассказывала, по пляжу носят подносы со свернутыми ледяными салфетками, вымоченными в мятной воде: освежать лицо и шею. Пять звезд! И эта туда же – ходит к ним на какие-то процедуры, и там ее обертывают водорослями, как утопленницу.
Еще Керим из лавочки, продающий экскурсии на яхте. Он напомнил ей одноклассника, самого первого ее мужчину, сама сказала. Но, в общем-то, он только запустил механизм ревности и больше не появится.
Однако и главный объект ревнивых мук лишь назван по имени, зато чудится ему во всяком попадающемся на глаза молодом турке – ну хоть вон в том, что сейчас в своем шатре, заставленном водными лыжами, показывает какой-то полуголой девице движения латиноамериканского танца. Ревность, к тому же мыкающаяся в неизвестности, и есть пружина рассказа. Потому что утром, пока она мылась в душе, он прочел в ее мобильнике эсэмэску от приятельницы: «Вечером на яхте. Будет еще Ахмет». Вчера он не пошел с ними таскаться мимо лавок с золотым и серебряным мусором, и теперь мог вволю фантазировать, лежа не открывая глаз и слушая, как она ходит по комнате, шелестя по мрамору пола босыми ногами.
Действие, понятное дело, происходит на турецком курорте, в клубной гостинице средней руки из тех, где под видом скотча подают какую-то маслянистую жидкость, где семьи с детьми, придя на пляж, тотчас образуют что-то вроде маленьких таборов, а под навесом, не то медитируя, не то занимаясь аэробикой, вечно раскачиваются в такт с десяток теток и где отдыхающие слетаются, как воробьи, к безвкусным пятичасовым бисквитам, а в холле играют в нарды редкие элитные турки.
Вообще, основной сюжет развивается за ланчем (откуда и название), перемежаясь незначительными репликами обоих действующих лиц, вроде «не бери пасту: вечером, написано, итальянская кухня», или «глянь на ту парочку, неужели съедят такую гору?», или «прачечная у них, наверное, рядом с кухней – сегодня от полотенец пахло бараниной…»
Но из их взоров, блуждающих друг по дружке и по сторонам, из мелькающих в двух головах обрывков мыслей, из интонации произносимых фраз, а главное, из того, что они видят и примечают вокруг, – ну, вроде того мужика, приехавшего не то с дочкой, не то с новенькой женой, или этого молодого, похожего на Иисуса Христа, а больше на рок-музыканта, или, к примеру, вида прошедших по ту сторону парусиновой растяжки дивных женских ног и бедер, перечеркнутых голубой полоской купальных трусиков, – возникает чувственное напряжение, дуэль воспаленного ревностью желания – с ответным желанием освободиться от притязаний на ее всю, пусть даже и «гульнуть».
В общем, эдакие хлопоты похоти на фоне привлекательного мира. Но окружающей красотой только растравляемые еще хуже.
Ну, там еще должны быть расцветшие желтыми метелочками пальмы. И хрупкие горы на горизонте, обернутые сохранности ради белой ватой облачков. И вставшая третьего дня у причала яхта, в окнах которой они, прогуливаясь тогда вечером, видели зажженные торшеры, отражавшиеся в свежевыкрашенном дощатом пирсе, так что он казался продолжением роскошного судна, – и не об этой ли яхте он прочел в утренней записке?..
В общем, не стану пересказывать сюжет.
Они разругались, и она ушла. А он следил за нею взглядом – как она перешла по горбатому мостику над бассейном и стала подниматься по деревянной лестнице, где ее загородил цветущий желтыми трубочками куст, отчего на несколько мгновений сделались видны только ее ноги в разноцветных шлепках, а потом только сами шлепки, мелькающие вперегонки, а после и они скрылись, и над кустом показалась ее красная панама, и тут она завернула за другой куст и пропала.
…Весь этот рассказ я придумал, сидя за крайним столиком в баре той самой клубной гостиницы и любуясь поверх перил кустарником в крупных цветах, похожих на бумажные, и земноводными водолазами, залезшими по случаю обеденного времени в бассейн в своих прорезиненных шкурах, и тем, как на стриженом газоне медленно вращается тень декоративного ветряка, и морем до извилистой линии буйков и дальше, – придумал, а потом разрушил его, потому что ему недоставало второго взгляда – со стороны женщины. А я не настоящий прозаик и не умею думать за женщин. Не в состоянии перевоплотиться, скажем, вон в ту идущую босиком по пляжу девушку с маленькими острыми ступнями и увидеть все вокруг – упомянутые пальмы в метелочках, мужчин с жаркими улыбками, летящего по морю враскорячку водного лыжника – ее глазами.
Пусть допишет женщина, если ей охота…
...
Натюрморт со спаржей. Конец 70-х
В бывшем барском особняке, выстроенном сумасшедшим миллионером накануне революции, поселился культурно-молодежный клуб для связей с зарубежными сверстниками.
У подъезда с витыми чугунными столбиками теперь часто стоит лягушачьего вида спортивный автомобиль молодого председателя, героя зимних олимпиад.
Из парадных и малых залов, из спален и кабинетов со стрельчатыми окнами, полированным дубом пудовых дверей и каминами змеисто-зеленого мрамора выкинули прежнюю мебель, изготовленную по эскизам, хранящимся ныне в одной из лондонских галерей.
Вместо нее расставили вертящиеся финские кресла, голубые сейфы с беззвучными замками и емкие служебные столы на тонких никелированных ногах.
В помещения, получившиеся нарядными и солидными, въехали освеженные утренними бассейнами выпускники хороших вузов – правнуки тех самых солдатиков, что зимой восемнадцатого увезли вконец рехнувшегося хозяина неизвестно куда, а может, и его прислуги, разбежавшейся в тот год из опустелого особняка по родным деревням и подивившей земляков прихваченными впопыхах кружевными платьями, пепельницами в виде голых бронзовых девиц с блюдом на голове, золочеными часами и иными городскими вещицами.
Так вот, на пороге одного из этих кабинетов, оборудованного в бывшей туалетной миллионера, где сохранилась даже серебряная люстра, изображающая рыцарский шлем, и украшенного, помимо прочего, новенькой картой пронизанного кровеносными сосудами сапога на стене, и застрял, держась за бронзовую ручку тяжелой двери, одинокий посетитель.
Мужчина лет пятидесяти, похожий больше на пыльную птицу, но, как явствовало из анкеты, худред в небольшом издательстве и даже пейзажист, чьи офорты иногда попадаются на выставках, по совпадению же – внук дореволюционного адвоката и актера-любителя, читавшего раз в молодости горьковского «Человека» в большой гостиной здешнего особняка, о чем внук, правда, не подозревал.
