До начала акта я настроился вместе с оркестром. А во время пения сделал всего два движения: шаг к балкону, и потом, уже в конце, повернувшись спиной к публике, зашел под балкон и там закончил играть, но не для публики, а уже только для Хуаны. Финальная нота прозвучала не округло, но очень чисто, так что я остался доволен. Они разразились ревом, криками «браво», а потом словно открылись шлюзы и на меня обрушился поток разнообразной газетной болтовни, где меня сравнивали с самим Бисфемом, ну и так далее, в том же роде. Бисфем так Бисфем, я не возражал. Просто они забыли, каким скверным певцом он был. Петь он умел и был величайшим из всех виденных мной актеров, но голос — вот что меня раздражало. Но на самое главное во всем этом они не обратили внимания, лишь упомянули вскользь, как о малозначительной детали. Я говорю о гитаре. Можно, конечно, петь дифирамбы скрипке, роялю и целому оркестру, я не против. Но гитара… В ней все же что-то есть… лунный свет, что ли.
* * *
«Дон Жуан», «Женитьба Фигаро», «Таис», «Риголетто», «Кармен», «Травиата» — работы все прибывало, и уже шел февраль, а от Голда не было ни слуху ни духу. Ни вызова, ни телефонных звонков, ничего. Следующим фильмом, в котором я должен был сниматься, была картина Зискина. Из газет я знал, что он в городе, и как-то раз даже видел его в «Линди», но как только заметил, мы тут же вышли и отправились в другое заведение. Он сидел все с тем же дурацким видом, и я старался убедить себя, что сценарий, как обычно, еще не готов и что мои дела еще не так плохи.
Над радиопрограммой «Хадсон-ту-Хори» работали вот уже год, и бог знает сколько министров, послов и прочих выдающихся личностей помогали этой компании, поскольку большая часть их станций к югу от Рио-Гранде и в Канаде принадлежала государству. Но продать эфирное время оказалось непросто, слишком уж много они запрашивали. Наконец удалось протолкнуть ее «Панамьер», эта компания выпускала автомобили только на экспорт и отчаянно нуждалась в рекламе. И возникла следующая проблема: чем заполнить этот проданный час эфирного времени. В списке у них значилось восемь имен, сплошь звезды, начиная с Грейс Мур и кончая мной. Мне удалось немного потеснить конкурентов, когда я заявил, что могу петь народные песни по-испански. Я, разумеется, не мог, но полагал, что проблем не возникнет — даром, что ли, в постели у меня латиноамериканка. Тут как раз на всех экранах появился «Пол Баньян», и я стал бешено знаменит. Все же было что-то в этой картине, сам не знаю что. Вообще, по моему мнению, по-настоящему хороших картин не существует, но эта была веселой, занятной, и ее хотелось посмотреть еще раз. Сама история — глупее не придумать, но, может, именно в силу своего идиотизма она вызывала у зрителя смех. Особенно эффектным оказался один эпизод — парад или карнавал, который устраивают за месяц до Рождества и во время которого над Бродвеем летают тысячи воздушных шаров в виде животных. Один из таких шаров представлял собой корову, и, когда веревку перерезали, он взлетел и долетел до самого Саскатчевана, где и застрял в деревьях неподалеку от лагеря лесорубов. Тут Пол Баньян, то есть я, говорит, что это сам Бейб, большой голубой бык, прилетевший с небес к ним в гости на Рождество. Он лезет на дерево и поет быку песню, верите или нет, но все это очень трогательно. Затем восходит солнце, все видят, что это вовсе не бык, а корова, лезут на дерево за Полом, готовые линчевать его за обман, но тут кто-то случайно задевает окурком шар, и он лопается с таким треском, что все деревья в округе, которые им предстояло срубить, валятся на землю, и тогда лесорубы прощают Пола и решают, что это прилетала миссис Бейб.
* * *
Так что на радио меня встретили с распростертыми объятиями и быстренько составили по моей подсказке программу. Она включала «Голондрину», это для панамцев, а для канадского региона — конечно же, «Мой дружок Бейб». Я сам дописал музыку, связующие куски. Запись производилась со студийным оркестром. Звучало неплохо, и все были довольны. И прежде всего я. Вы спросите, зачем мне понадобилось это радио. Затем, что они платили мне по четыре тысячи в неделю. Затем, что прекрасно ко мне относились. Затем, что меня узнали в латиноамериканских странах и я мог вернуться в Мексику, но уже в совсем ином качестве. Затем, что это просто меня забавляло. Ну и потом, я мог, наконец, послать привет капитану Коннерсу, где бы он ни находился, при условии, конечно, что он по-прежнему слушает радио. Короче, просто без всякой особой причины. Захотелось, и все.
* * *
Близилось 1 марта, программа выходила в эфир вот уже недели три, и я тешил себя надеждой, что сценарий для Зискина все еще не готов и что я могу забыть о Голливуде раз и навсегда, как о страшном сне. Но однажды, придя в оперу на дневное представление «Лючии», я вдруг обнаружил там посыльного с зарегистрированным письмом от Голда, в котором он требовал явиться 10 марта. Я был в тот день немного рассеян и не придал сообщению должного внимания.
И не предпринял никаких шагов, лишь раздобыл адрес адвоката из «Радио-сити», который специализировался по крупным театральным делам. Три дня спустя из Гильдии киноактеров пришла телеграмма, где говорилось, что, поскольку я не обратил должного внимания на уведомление Голда и связан все еще действующим контрактом, они будут вынуждены принять соответствующие юридические меры и действовать согласно их договору с продюсером. Это в случае, конечно, если я не предприму срочных шагов по исправлению ситуации. Я не предпринял, вообще не обратил на это послание внимания.
* * *
Утром, когда я репетировал дуэт из «Травиаты» с новой сопрано под аккомпанемент пианино, в репетиционный зал вошла секретарша и сказала, что меня срочно вызывают в какую-то контору, расположенную в «Эмпайер Стейт Билдинг». Я попросил сопрано перенести наши занятия на послеобеденное время.
В «Эмпайер Стейт Билдинг» меня отвели в просторные апартаменты — роскошный офис, где стены были отделаны красным деревом, а на двери висела табличка «Мистер Лютер». Мистер Лютер оказался старичком в сером визитном костюме, с розовыми, как у девушки, щечками и глазами цвета темно-синего агата. Он встал, пожал мне руку, сказал, что в восторге от моего пения, что мой Марчелло напоминает ему великого Самарко, а затем перешел к делу.
— Мистер Шарп, к нам пришла бумага от некоего мистера Голда, «Рекс Голд», где они информируют, что у вас якобы заключен с ними контракт и что, если мы будем занимать вас и дальше, после десятого марта, они предпримут против нас меры, предусмотренные законом. Не знаю, какие меры он имеет в виду, но я подумал, что лучше будет вызвать вас, чтоб вы, так сказать, лично просветили меня по этому вопросу.
— Вы юрист в «Метрополитен-опера»?
— Отчасти. Я занимаюсь не только их делами.
— Что ж… Да, у меня контракт с Голдом.
— На киносъемки, полагаю?
— Да.
Я рассказал ему все и постарался дать понять, что с кино я покончил, невзирая на разные там контракты. Он слушал и понимающе улыбался, кивая головой, пока я объяснял ему, почему хочу петь в опере и прочее.
— Да, я могу это понять. Очень хорошо вас понимаю и, безусловно, учитывая ваш успех, тысячу раз готов подумать, прежде чем предпринять какие-то шаги или дать совет, вследствие которого мы можем потерять вас в разгар сезона. Безусловно, телеграмма, не подкрепленная никакими документами, не является для нас основанием к принятию решений, к тому же мы вовсе не обязаны отвечать за нарушение условий контракта любым из наших певцов, пока дело не передадут в суд. И все же…
— Да?
— До того как пришло это уведомление от Голда, вы пробовали с ним как-то связаться?
— Нет. Я получил телеграмму из Гильдии киноактеров. И это все.
— Ага… И что же это была за телеграмма?
Она лежала у меня в кармане, я протянул телеграмму ему. Он встал и начал расхаживать по кабинету.
— А вы член этой Гильдии?
— Каждый, кто снимается в кино, автоматически становится членом Гильдии.
— И членом «Эквити»[61]?
— Не знаю. Думаю, да.
— Я тоже не очень осведомлен, какова там процедура приема. Они недавно организовались, и мы не успели еще разобраться. Но должен предупредить, мистер Шарп, все это весьма осложняет дело. Контракты, судебные тяжбы — это еще ладно, к этому нам не привыкать. В конце концов для чего еще мы здесь, верно? Но мне бы крайне не хотелось вовлекать нашу компанию в конфликт с Федерацией музыкантов. Вы понимаете, чем это пахнет?
— Честно сказать, не очень.
— Так вот, не знаю, какие там правила в вашей актерской Гильдии, но если они распространят эту тяжбу на музыкантов и мы вляпаемся в малоприятную, мягко говоря, историю, с вашими выступлениями здесь будет покончено раз и навсегда, если, конечно, вы прежде не разберетесь со своим профсоюзом. Меня это просто пугает мистер Шарп. Федерация музыкантов — это интеллигентнейший, самый элитный из наших профсоюзов, и всякие разборки, возникшие там в разгар сезона, это…
