— Я знаю, видел, — кивнул Яков. — Вы еще скажите, что русский человек без православия — дрянь человек, как писал Достоевский. Тот еще был фрукт. Или овощ.
— А почему же тогда не привести слова Гоголя, что надо поблагодарить Бога прежде всего за то, что ты — русский, потому что тебе более чем кому-либо иному открыт смысл жизни и смысл истории. Нужно только его рассмотреть внимательно, и тогда становится ясно, почему Русь назвали Святой.
— Шовинизм. Махровый.
Тут я обратил внимание, что и у засыпающего вроде Владимира Ильича вдруг тоже начинают дергаться веки. Он стал усиленно подмигивать то мне, то Алексею, то своему сыну. Прямо поветрие какое-то нашло. В ответ я также мигнул Якову, Алексею и Володе. Причем против своей воли.
— Последний земной путь Гоголя лежал в Оптину пустынь, — тихо произнес Алексей. — Это был не просто великий писатель, но человек, заколдованный Святой землей. И для него православие было не только в священном Иерусалиме или в Оптиной пустыни, но в самом его сердце. Он шел с одним ручным чемоданчиком — сундучком, и ему вдруг встретилась девочка с блюдечком земляники. Представьте себе: солнечная дорога, благодать и умиротворение вокруг, утомленный, измученный внутренней борьбой путник и — маленькая девочка с красными сочными ягодами. Как сколько? — сказала она ему, отвечая на вопрос. — Разве можно брать со странников? И отдала ему всю землянику. Это сама Россия, Русская земля подала ему ароматные ягоды в прощальный путь, под стрекотание кузнечиков и шум ветвей. И Вий с мертвыми душами вокруг сгинули. Все чары мира рассыпаются в прах перед этой маленькой девочкой, простодушно протягивающей блюдечко с земляникой, — перед православной Россией.
Он замолчал. Но, собственно, и говорить больше было не о чем. Все сказано этими его последними фразами. И все же спустя некоторое время Яков промолвил:
— Мощи Гоголя, кажется, также покоятся в Свято-Даниловом монастыре?
— Почему также? — спросил я, насторожившись.
— Потому что их вроде бы тоже расхитили в свое время? Кто-то писал, что и голову отрезали… Или сюртук.
— Что вы имеете в виду? — задал вопрос и Алексей.
— А то, что и мощи святого Даниила Московского как будто вывезли да до сих пор прячут.
— Кто вам сказал? — при этих словах у самого Алексея глаз тоже дернулся.
— Не помню. Кто-то, где-то, когда-то.
И Яков деланно засмеялся.
Сквозь время — в вечность
…Хоронясь на окраине Костромы, в Ипатьевском монастыре, ни сам благословенный Богом отрок, ни мать его, великая старица Иоанновна, еще не знали, что знатное посольство из Москвы уже прибыло. Обитель эта была устроена еще в 1330‑х годах татарским князем Четом, предком Бориса Годунова, гонителя Романовых. Чет тот тяжко тут заболел, дал обет креститься, ежели выздоровеет, и впрямь и исцелился, и Христа принял всей душой, и камнем стал в непреложном пути Промысла Божия. Кончилась Смута — Земский собор месяц назад избрал царя для осиротевшей земли Русской.
Вначале указывали то на одного боярина, то на другого… Князь Мстиславский по возрасту да бездетности сам устранился, Воротынскому нельзя было простить смерть на пиру всеобщего любимого заступника Скопина, Трубецкой почитанием не пользовался, Пожарский, хоть и спаситель Отечества, да родом худ, а Голицын и умен, а поднаторел в крамоле и каверзах. Тут какой-то мелкий дворянин Новоторжский и подал письменное мнение, что ближе всех по родству с прежними царями — Михаил Феодорович Романов. Отец его, митрополит Филарет, томящийся сейчас в Мариенбургском плену, приходится племянником добродетельной любимице народа, первой жене Иоанна Грозного Анастасии. Вспомнили, что и покойный святейший патриарх Гермоген называл это имя. Вышел и донской атаман, подал от всех казаков такое же мнение. Решили на Соборе: иных немецких вер никого не выбирать, а только своего, природного русского, и чтобы он был в родне Даниилу Московскому и Иоанну Калите, и чтобы на нем желания всея земли сошлись. Выходило, что достоин восприять царский скипетр отрок Михаил. Но ждали еще две недели… Пока архиепископ рязанский Феодорит, келарь Троицкой лавры Авраамий Палицын и боярин Морозов не вопросили громогласно с Лобного места у народа, заполнившего всю Красную площадь: кого они хотят в цари?
— Михаила Феодоровича Романова! — единый ответ был, как глас Божий.
И тогда пошел колокольный звон по всем церквам, и благодарственные молебствия о здравии Богом избранного государя, и всенародная присяга ему, как вечная печать и клятва.
Дело оставалось за малым: сам новоизбранный царь еще ничего не ведал о своем державном достоинстве…
Именитые послы, ступив под сень Ипатьевского монастыря, долго вели уговоры старицы Марфы и ее юного сына. У обоих у них были не радостные, а скорбные думы. Марфа Иоанновна отвечала келарю Авраамию:
— …сын-то еще не в совершенных летах, а русские всяких чинов люди измалодушествовались и прежним государям не прямо служили; тут и прирожденному государю трудно с ними справиться, а что будет делать с ними отрок?
А архиепископу Феодориту говорила:
— …Московское государство теперь вконец разорено, будущему царю и своих служилых людей нечем пожаловать да противу своих недругов стоять. К тому ж и отец его ныне в плену у короля в Литве, в большом утеснении, и как сведует тот король, что сын Филарета на Москве государем стал, так сейчас же над ним велит сделать какое-либо зло.
Тем временем все улицы Костромы уже были покрыты толпами народа. С крестным ходом шли в Ипатьевский монастырь, к юному избраннику, на ком покоились теперь все надежды многострадальной земли Русской. Духовенство несло чудотворную Феодоровскую икону Богоматери. Навстречу им из святых врат обители скромно вышли старица-мать и сын ее Михаил.
Однако ответ их был тверд: нет. Не желает Михаил Феодорович быть государем, и не будет на то от Марфы Иоанновны родительского благословения. Едва не сделался в толпе плач, но московские послы упросили войти с ними в соборную церковь Пресвятой Троицы. Здесь все присутствующие стали бить челом Михаилу и просить сжалиться над остатком рода христианского, не презреть всенародного слезного рыдания, принять многорасхищенное от врагов царство Российское под свою высокую государеву десницу…
Шесть целых часов продолжалось. Наконец архиепископ Феодорит сказал:
— Не противься, государь, воле Божией! Не мы предприняли сей подвиг — Сама Пречистая Матерь Божия возлюбила тебя: устыдись Ее пришествия!
А когда святитель указал на чудотворный лик Царицы Небесной на Феодоровской иконе, очами ожившей, то дрогнуло что-то в сердцах и юного Михаила, и старицы Марфы.
Оба они с рыданиями поверглись ниц пред иконой Богоматери. В слезах старица говорила:
— Видно, дело сие — Божие, чадо мое, надобно покориться воле Всевышнего!
И сын, также в слезах, отвечал:
— Аще есть на то воля Твоя, я — Твой раб! Спаси и соблюди меня!
Никто в соборе в эту торжественную минуту не в силах был удержаться: плакал архипастырь, плакали послы, плакал простой люд. И совсем тихо воззвала к Царице Небесной старица-мать:
— В Твои пречистые руце предаю чадо мое; настави его на путь истины, устрой ему полезная, а с ним и всему православному христианству!..
Кострома в тот час и дни ликовала велико. И по всей России быстро разнеслась радостная весть. Пасху 1613 года, по дороге в Москву, новоизбранный царь встречал в Ярославле, в Спасском монастыре. День Страстной субботы клонился к вечеру. Церковь была полна таинственных, необъяснимых, радостных надежд и ожиданий. Народу было столь много, что даже все паперти оказались заполнены молящимися до тесноты такой, что как единый могучий человек стоял, в преддверии Священного мгновения… После крестного хода и заутрени, когда духовенство вышло из алтаря на солею христосоваться с народом, царь Михаил первым приложился ко кресту и троекратно облобызался с игуменом. Государь намеревался далее приложиться к Евангелию, но престарелый настоятель монастыря взял его за руку, возвел на ступеньку солеи, поставил рядом с собой и, обратясь к народу, величественно и промыслительно повторил праздничное приветствие:
— Христос воскресе!
Трудно описать то, что произошло в храме после этого возгласа. Под сводами гремело:
— Воистину воскресе!
И звучало это с такой силой и верой, что всем было ясно: пришла на Русь Святую весна нового духовного расцвета, весна преображения и благодати…
1
Спали мы, насколько я помню, как в походных условиях, на полу, без подушек, почти по-японски. Все четверо. Сначала бросили жребий, кому достанется кушетка. Выпал он на Якова, но тот деликатно отказался. Алексей последовал его примеру. Владимир Ильич сказал, что надо учиться жизни у собак, потому что чем дольше он живет среди людей, тем меньше их понимает и ценит. И первым устроился на коврике. Мне ничего не оставалось, как из чувства солидарности присоединиться к ним. На войне как на войне — перины не выбирают.
