Зуттер разлил светлое, как вода, шипящее вино, любимый напиток Руфи, который делали в близлежащей озерной местности, и поднял свой стакан.
— Твое здоровье, — сказал Фриц. — ОЭмиль, если б я знал…
— Я знаю, — произнес Зуттер, разглядывая наливавшуюся кровью царапину на тыльной стороне своей ладони.
На морщинистом лице Фрица снова появилось выражение едва сдерживаемого негодования.
— Скажи, пожалуйста, что ты знаешь? — спросил он.
— Вы бы навещали меня, спрашивали, не нужно ли мне чего, поговорили бы с врачами, а если надо, то и с полицией. Вы приносили бы мне цветы, книги, одежду и белье. И, конечно же, все это время присматривали бы за кошкой.
— Я, — со страдающей миной прервал его Фриц, — я делал бы все это, можешь не сомневаться. Но не мы. «Нас» больше нет. Моника ушла от меня.
— ОФриц, — сказал, не глядя на него, Зуттер, — в который уже раз.
— На этот раз окончательно, — загробным голосом произнес Фриц. — Мы расстались Она решила расстаться. Влюбилась, видите ли.
— Такое с вами уже случалось, — невозмутимо заметил Зуттер, избегая страдающего взгляда друга.
— Такое, да не такое. Так еще не было. Теперь она хочет жить.
— С кем?
— Она познакомилась с ним в Санкт-Вельтене, — в голосе Фрица была горечь.
— Ага, в Санкт-Вельтене. Там, куда вы послали Руфь, чтобы она познала себя. Нехорошее это место.
— Врач из Пирмазенса, — подтвердил Фриц. — Даже не разведен. У него две дочери. Подростки.
— Подожди, они скоро выгонят Монику.
— Наоборот, — сердито бросил Фриц. — Именно они не отпускают ее. Наконец-то у них есть кто-то, с кем можно общаться. Их мать наркоманка и алкоголичка. Моника у них уже целую неделю. Она там живет. В Пирмазенсе!
— А что говорят ваши дети?
— Алекс, как всегда, отмалчивается, а Беттина в восторге от поступка матери.
Он беспрерывно сглатывал, и тысячи морщинок придавали его лицу горестное выражение. «О, Фриц», — хотелось утешить его Зуттеру, но Фриц принял бы такое обращение к себе за насмешку. Он сам навязал себе это прозвище. Советчик по профессии и призванию, он каждый раз начинал свои утешительные тирады этим жалобным восклицанием: О, Эмиль. О, Руфь. И вот теперь: О, Моника. Но сейчас в утешении нуждался он сам, будучи абсолютно уверенным в том, что ему его не найти. Он был безутешен, и никакое напоминание о том, что в мире много куда больших страданий и горестных вещей, не могло ему помочь. Один из первых обитателей «Шмелей», беспощадно-насмешливый художник, говорил за спиной Фрица, что он человек истинно ирландского происхождения, Сэмюэл Беккет в популярном издании.
— Я могу собирать вещички, Эмиль, — сказал он. — Церковные власти нанимали нас руководить центром как супружескую пару. Раз Моника ушла, договор утрачивает силу.
— Она вернется, — заверил Зуттер. — От тебя она еще может отдохнуть, в этом деле у вас большой опыт. Но от договора не откажется.
— А разве брак — не договор? — спросил Фриц, и глаза его снова загорелись: в них была глубокая укоризна. — И что значит: она может отдохнуть от меня? Что ты хотел этим сказать?
— Что сердцу не прикажешь. Нечто подобное я уже слышал. От вас, от Моники и от тебя.
— Только не от меня, — ворчливо заметил Фриц. — Да и от Моники вряд ли, разве что ей кто-то нашептал. Это все Лео.
— Лео — единственная зрелая женщина, которую мы знаем, говорили вы. Разве не так? Сидя у камелька после языческого Рождества. У вас был очередной кризис. Тогда речь шла об управляющем из Лангенталя. Его вы обсуждали с Леонорой. Твои слова, Фриц. И все в очередной раз чудесным образом уладилось. Благодаря Леоноре.
— Да, — печально согласился Фриц, — она ведьма. Самая настоящая. Дьявольское отродье.
— Вот те на! А тогда вы называли ее ангелом, воплощением зрелости и рассудка.
— Ты ее не знаешь, — вздохнул Фриц. — Да, она умеет говорить языками ангельскими, как сказано в Послании к Коринфянам, глава тринадцатая. К чему ни прикоснется, все под ее руками становится мягким, как воск. А потом расплывается и исчезает. Ты-то хоть понимаешь, что она разрушала вокруг себя все браки? И свой собственный прежде всего?
— Впервые слышу, — удивился Зуттер. — Это ведь ее бросил Йорг, торговец железным ломом.
— Да, — согласился Фриц, — так это выглядело. Так она все подстроила. Смирилась с тем, что произошло, не правда ли? Проявила великодушие! Преодолела себя! Хотела поразить всех своей уступчивостью! Все ложь и обман, Эмиль, ни от чего она не отступилась, ничем не поступилась. Она заманила его в западню, а когда он уже и пошевелиться не мог, ободрала его как липку, подчистую. Сначала лишила его второй жены, калмычки, которую она же ему и подсунула, потом падчерицы Зигги, потом уверенности в себе, остатков порядочности, а в конечном счете отобрала у него и его искусство. Присвоила все, что у него было. Высосала его, как паук свою добычу. И вот теперь пришла очередь Моники, наша очередь.
— Вы искали у нее совета, — заметил Зуттер.
— Совета! — сорвался на крик Фриц, стараясь перекричать жалобные вопли запертой в ванной кошки. — Это ты называешь советом! Мы ходили к ней каждую неделю, сначала заниматься дыхательной гимнастикой, а потом терапией супружеских отношений. Ты можешь представить себе, что из этого вышло?
— Не могу, — признался Зуттер.
— Ничего, кроме полной свободы действий для Моники. Она выдала ей вольную. И я подписался под этой грамоткой, покорно и собственноручно. Можешь представить себе такое? Ты подтверждаешь свое собственное банкротство, да еще и гордишься этим. Подумать только!
— Тебе сейчас тяжело, Фриц, — сказал Зуттер. — В таких случаях ищут козла отпущения. А ты нашел козу.
— Коза отпущения! — зло прошипел Фриц. — Что верно, то верно! Она тертый калач. Окатит тебя кротостью, выкупает в благодеяниях, а потом под слоем пены хвать за твой конец. И так с каждым, без исключения.
— И с тобой тоже? — ледяным тоном спросил Зуттер.
Фриц бросил на него быстрый взгляд.
— Давай говорить серьезно.
— Что я и делаю. Ты спал с Леонорой?
Фриц покраснел.
— Если для тебя это так важно — да. Я давно и думать забыл об этом.
— Когда?
— Примерно год назад, если сие послужит обретению истины.
— Когда точно? — не отставал Зуттер.
— Да зачем тебе? — Чувствовалось, что Фрицу этот вопрос крайне неприятен, но он все же задумался. — Кажется, в феврале, где-то в двадцатых числах, во всяком случае, после сеанса так называемой терапии.
— Меня это не касается, — Зуттер отпил глоток белого вина. — Но чему же ты удивляешься?
— Как чему?
— Лео лишь продемонстрировала тебе твою двойную мораль.
— Вот как? Ну ладно. Но ты не представляешь, как она скомпрометировала меня. В глазах Моники.
— Представляю. Ты пошел на риск, скомпрометировал себя, а она не стала этого скрывать.
— Не стала скрывать? — сорвался на крик Фриц. — Она оскорбила мое человеческое достоинство! Вот что она сделала! Выложила все моей жене. Разве таким можно доверять?
Зуттер грустно улыбнулся.
— И ни намека на стыд, — скрипнул зубами Фриц.
— А ты ждал иного?
— Я не считаю такт мещанской добродетелью, — Фриц откинулся на спинку стула. Кажется, разговор о самом неприятном был уже позади. — Эмиль, она успокоится когда-нибудь, твоя кошка?
— Я рад, что она вообще выжила. Признаться, я уже и не рассчитывал, что она вернется. Вчера выхожу из такси, а она сидит под дверью, возле рододендрона. Сидит, точно с неба свалилась, и смотрит на меня отсутствующим взглядом. Слава богу, хоть не убегает, я хватаю ее и вношу в дом. Хочу покормить и не могу удержать, она опять рвется на улицу. Делает вид, что не знает меня. Инстинкт мне подсказывает: сейчас нельзя ее выпускать. Пусть посидит взаперти. Придется терпеть ее вопли, никуда не денешься. Она так ничего и не ела, даже не притронулась к своей любимой еде.
— Может, у нее болит что-нибудь?
— Может, и болит. Только она не говорит что. А вообще-то она в отличном состоянии. Откормленная, ухоженная, чистенькая — даже духами от нее попахивает. Должно быть, обреталась где-то на другой планете.
— А ты взял да и запер ее, — с тоскливой завистью сказал Фриц.
— Не хочу потом искать ее, я пока не гожусь для охоты за крупной дичью.
Зуттер не все сказал Фрицу. Ночь кошка провела совершенно спокойно. Просидела без движения в зимнем саду, у пирамидки из камней. Зуттер не спускал с нее глаз, когда, весь напрягшись, ждал ночного звонка. Пятнадцать минут двенадцатого, шестнадцать, семнадцать. Восемнадцать. Телефон так и не зазвонил.
— Я прочитал заметку в газете, — сказал Фриц. — Недалеко от трамвайной остановки кто-то стрелял в мужчину шестидесяти шести лет. Мне и в голову не могло прийти, что это был ты. Фамилию жертвы газета не назвала. Этот было как раз в день, когда ушла Моника.
