Полтора месяца он был там, и она почти не давала ему выйти. Не только из ее квартиры, но и из нее самой, буквально. Держала, охватив его руками и ногами, а когда они начинали чувствовать голод, говорила: «Давай поползем в кухню, не разделяясь, я покажу тебе как».
Короче, она кормила его тем, что он любил, и точно также, как несколько лет спустя я читала ему стихи, она ставила ему пластинки, всякие там «Реквиемы», и «Стабат Матер», и Россини, и Гассе, и Форе[66].
— Я даже египетскую и турецкую музыку у нее слушал, — рассказывал он мне.
— Вот и Рамона у Сола Беллоу развлекала этим Герцога, — сказала я[67].
Он, разумеется, не понял, о чем я говорю, ну и что? Я вижу, вы тоже. И еще она научила его, что и как пить, и это благодаря ей я пью не только лимончелло нашего Довика, но люблю и пиммс, и джин с тоником, иногда даже джин «Хендрикс» — в точности, как она. Кто бы мог подумать: внучка дедушки Зеева — и кир[68] за обедом, кальвадос перед сном! Не волнуйтесь. Я не пьянею. Просто отключаю в голове несколько синапсов, и это хорошо.
Теперь я вижу, Варда, что вы понемногу начинаете понимать, кто же в результате выиграл от всей этой истории. Я. Рута. Очень приятно. Всем покупателям и друзьям он варил в тех «пойке», которые у него стояли под шелковицей, а мне подавал в кровать деликатесы, которым его научила мать его невестки. Ведь в этой «пойке» весь смысл сводится к тому, что все, что в нее бросишь, даже сетку из раковины, считается вкусным. Эйтан сам мне сказал: «Пойке — это просто походное устройство для переработки отходов». Это они так острят в питомниках и теплицах. Так вот, варево из «пойке» у нас ели друзья и покупатели, а мне он подносил еду, которую она подносила ему: вечернюю, где первым блюдом были он и я, и ночную, где он и я были на закуску. Ему самому она позволяла готовить только одно — утреннюю яичницу, потому что Эйтан умеет готовить дивные глазуньи с мягким желтком и слегка подгоревшим белком. Он всегда готовил мне и себе две такие в одной сковородке и всегда давал мне более удачный глаз — тот, что он называл «глаз, который видит». Потому что всегда, Варда, и это правило существует в истории кухни и в истории человечества, а может быть, и в вашей истории еврейских поселений в Палестине тоже, — всегда, когда вы делаете две глазуньи в одной сковороде, одна обязательно получается лучше другой, и ее вы даете «той, что дорога тебе», как сказано в Книге Есфири.
Через два дня он сказал ей, что должен подскочить домой, сменить одежду — сменит и мигом вернется. «Никаких домой, Иth’н, — сказала она. Так она звала его: „И“ вместо „Э“ в начале и „th“ вместо „т“. — Никаких домой, Иth’н, no way. Если ты выйдешь отсюда, да еще с этим запахом на пальцах и с этой сияющей мордой на лице, то какая-нибудь девка попросту украдет тебя, и все. Женщины за версту чуют мужиков, которых любят другие женщины».
Она права. Они чуют. Не только мужчину, которого любят, что не так уж трудно, но и мужчину, который любит, и мужчину, который вот-вот войдет в цвет, даже если он уже взрослый, или вот-вот завянет, даже если он еще молодой, и мужчину, который вот-вот умрет, даже если ему самому кажется, что он будет жить вечно. Они как те собаки — я читала о них в газете, — которые по запаху чуют больных раком. И вот так же они чуют болезнь и здоровье, силу и слабость, доброту и злобу, скрытые возможности, чувство юмора, ум и глупость. Им не нужно для этого изучать глаза или вглядываться в линии на ладонях рук, это все чепуха — они узнают это по уголкам губ, по тому, как мужчина поднимается со стула, по его излюбленным словечкам, по способу наливать воду в стакан.
Короче, она повела его в магазин готовой одежды, купила ему все, что нужно, и вернула к себе для еще любви, и еще музыки, и еще еды, и все это выглядело великолепно и даже было великолепно для такого молодого парня, но после полутора месяцев она вдруг объявила ему, что это все, Иth’н, — точка, на этом все кончено, теперь ты должен уйти.
— Что случилось? — удивился он. — Я тебе надоел? Все? Ты насытилась?
Оказалось, что нет. Он ей совсем не надоел, напротив, она была бы весьма не прочь получить еще порцию, и еще, и еще. Но ее постоянный друг, какой-то престарелый английский богач и, вдобавок ко всем радостям, ее далекий кузен и капитан нефтяного танкера — из тех гигантских танкеров, которые огибают весь земной шар, — только что кончил разгружать свою нефть на Филиппинах, или в Шотландии, или черт его знает где, и завтра прибывает в ашдодский порт.
— Почему так неожиданно? Почему ты не сказала мне заранее, что полтора месяца — и все?
— Потому что я предпочитаю гильотину песочным часам. Один удар вместо медленного погребения. Сейчас мы сделаем это с тобой в последний торжественный раз и скажем друг другу — прощай.
Она приготовила ему последнюю, торжественную и особенно вкусную трапезу, потом трахнула его, извините меня, Варда, заключительным, торжественным и особенно приятным образом, проспала с ним последним, торжественным и особенно тесным сном и прогнала прочь:
— Это все! Теперь уходи!
— Если ты думаешь, — сказал он ей у двери, — что ты можешь сейчас выбросить меня, а после того, как твой развозчик керосина отплывет из Ашдода, позвать меня обратно, то ты ошибаешься, Эллис.
— Все в порядке, — сказала она. — Ты уже доказал, насколько ты молод в нескольких очень приятных отношениях. Не нужно доказывать это еще и глупыми декларациями.
И, рассказав мне все это, Эйтан добавил, что, несмотря на все ее скорбные плачи на реках вавилонских, вроде what a pity и what a waste, то бишь «какая жалость!» и «какая потеря!» — вся эта ситуация очень смешила его, потому что в ту минуту, когда она его прогоняла (хотя им обоим было ясно, что они оба хотят, чтобы он остался), ему упорно представлялся ее богатый английский капитан с белыми от старости волосами, с красным от спиртного носом и с золотыми нашивками на рукавах чуть не до локтей, который плывет от порта к порту на своем гигантском танкере и в каждом городе, куда прибывает, причаливает свой корабль, бросает якорь, поднимается наверх, на капитанский мостик, в своем белоснежном костюме, звонит там в большой ручной колокольчик и кричит на всю округу: «А вот кому керосин, кому керосин!»
Вот и всё. Иth’н ушел оттуда, над миром сверкало солнце, и щенок лабрадора, стоявший на тротуаре, смотрел на него и улыбался. И Эйтан сказал, в ту минуту — себе, а несколько лет спустя — мне: «Щенок лабрадора — это хорошая примета». Он позвонил Довику и сказал ему, что его только что изгнали из постели Довиковой тещи и теперь он едет на какое-то время в Штаты, он получил предложение присоединиться к группе, охраняющей какого-то еврейского миллионера в Майами, но рассчитывает через несколько месяцев вернуться, и закончил вопросом: «Как поживает твоя сестра? Передай ей привет».
Глава четырнадцатая
Бессонница
(черновик)
Всякий, кто, идя ночью по нашей улице, пройдет мимо питомника, что на ее восточном конце, обязательно заметит там очень сильного на вид человека в синем рабочем комбинезоне и в австралийских рабочих ботинках. Иногда он сидит у входа, иногда ходит кругом. У него странная походка. Ноги явно сильные в бедрах и щиколотках и слабые в коленях и икрах, а руки сложены на груди, как будто он обнимает или несет что-то такое, что только ему дано обнимать и нести.
Так он ходит там, смотрит, охраняет и проверяет. На лбу у него головной фонарь того типа, которым пользуются туристы, а в руке маленькая кирка — обычное орудие для рытья неглубоких ям или выкапывания луковиц и клубней и опасное оружие в умелых руках. В пальцах другой руки у него сигарета, и, докурив ее, он не бросает окурок на землю, а растирает о стену или подошву ботинка, пока тлеющая головка не отрывается и падает на землю. Тогда он давит ее ногой, а потухший окурок бросает в мусорное ведро.
Немногие прохожие: рабочий, возвращающийся со смены, смеющиеся девушки, идущие с вечеринки, солдат, спешащий на рассвете к автобусной остановке, парень после любовной ночи, все, кто ищет сна — куда он скрылся? — все оборачиваются и смотрят на него. Кто мимолетным взглядом, кто взглядом долгим и внимательным. Некоторые знают его, и кое-кто даже здоровается с ним. Но он не отвечает ни на взгляды, ни на приветствия.
Случилось однажды, что двое парней, один — из недавно поселившейся здесь семьи, другой — его приятель, впервые гостивший в поселке, решили подшутить над ним. Один из них неожиданно протянул руку, пытаясь снять фонарь с его лба, и тогда этот человек вдруг отбросил кирку, развел руки с такой быстротой, которую трудно было от него ожидать, и прижал его к себе с такой силой, что у парня перехватило дыхание. Затем он с легкостью поднял нападавшего, как поднимают малого ребенка, и перенес через улицу. Когда он отпустил его, парень упал, мучительно кашляя, потом крикнул: «Он мне ребро сломал, сволочь!» — и его вырвало на землю. Приятель помог ему встать, и они убежали, а человек с фонарем вернулся на свой пост у входа.
