У обоих было плохо со сном. В девять зазвонил телефон (ошибка). Короткая бредовая эвакуация в сон — и снова эта жизнь, которая воспринималась, как порода, которую надо перелопатить.
…Пятничный сабантуй был ни при чем (сегодня пятница). По всей видимости, она ничего не скрывала. А вот он был не в себе и повсюду видел заговоры.
Сегодня приезжает Солженицын. Еще недавно это вызвало бы какую-то вибрацию. Теперь ему было скучно.
Ему давно было не до того.
Его сила — была сила человека, более не цеплявшегося за жизнь, не собиравшегося делать в ней что-то еще, сохранить плацдарм, оставить чего-то на потом. Он выкладывался весь — в эту минуту, перед этим человеком. Он не боялся трудных задач, он был уверен, что может справиться с любой задачей — именно потому, что перестал жалеть себя и свое время. О, может быть, он еще и Оксану сможет завоевать!
…Бессонница. Еженощная спутница. Он сидел в своем курятнике и минутами страшно уважал себя. Мания величия нахохлившегося индюка. Чего он хочет? Вечно “играть”, строить кухню, “побеждать”, не платя долга победителя? Сколько он сможет продержаться, и что дальше? Или его сила как раз в том, что он не думает об этом “дальше”, не боится его и не боится чужого мнения о себе? Он нечаянно оказался, может быть, лучше, чем он был на самом деле. Он был свободен от отчаяния и безрассудства. Он совершенно созрел для роли Гамлета. Он познал муку, и она отчасти воспитала его. Он перестал бояться жизни, потому что перестал ею дорожить. Она оказалась не тем, что он о ней думал. Теперь он мог рисковать, потому что был готов платить собой. Он не хотел говорить о судьбе и счастье — все это было из другой жизни. Теперь лишь игра насмерть. Он был жалостлив, жалел даже вещи. Он жалел себя. Он был сентиментален. Теперь он ничего не жалел. Он брел без дороги по лесу и с равной готовностью ждал любых приключений. Может быть, он созрел для дурдома тоже.
Исчезнувшего было Женю, оказывается, жутко избили на Цветном: сотрясение мозга, выбитые зубы, разбитый нос. Отобрали все деньги (90 тыс.) и паспорт. По этой причине завтра он отбывал на родину. Он зашел на один вечер — забрать вещи.
А днем зашла Марина, еще одна женщина с трудной судьбой, любовями, изменами и разрывами. Рассказала про диагноз, поставленный ей, матери двоих детей, в женской консультации: “Бесплодие, которое улучшается с каждыми родами”.
— Я думала, у вас тут во дворе одни “мерседесы”, — с застенчивостью окраинного жителя сказала Марина.
— Нет, некоторые предпочитают “вольво”, — уточнил Захар.
— Неправда, — возразила Оксана. — Вон, с третьего этажа, занимается бизнесом. У него голубой “москвич”.
— Это “жигули”.
— Ну, “жигули”.
— На них он ездит к гаражу, где у него стоит “мерс”.
— Ладно тебе.
— Сущая правда.
Марина продолжала щебетать. Странно, что в этой маленькой, хрупкой, чуть-чуть даже простоватой и кроткой по виду женщине кипели такие страсти! Ее, дипломированного филолога, бил муж, попеременно пытающийся покончить с собой и убегающий с топором убивать очередного ее любовника.
Глупо? И немного завидно. Впрочем, теперь они играли в похожие игры. Весь бред человеческих взаимоотношений, который прежде пробуждал в нем только брезгливость, теперь вызывал мучительный интерес. Он начал слушать и перестал судить.
Он мог запросто увлечься женщиной. Ему нравилось играть в любовь, нравилось чувствовать, переживать. Но потом он бы желал, чтобы опустился занавес, и он мог вернуться в реальную жизнь (what is it?). Полюбить же по-настоящему, из самой глубины себя — он мог бы только абсолютного альтруиста. Кем он никогда не был сам, и кем, кажется, готов был “работать” теперь.
В том-то и дело, что в значительной степени он считал за такового Оксану. Невыносимо было бы узнать, что это не так.
Вечером звонок: приехал Ричард. Теперь и перед ним надо будет разыгрывать номер крепкой семейной пары, у которой все неизменно и по-американски o’key.
Целую неделю не было сил ничем заниматься. Оксана была у Даши. Вот еще один мастер интерпретации. Передала бывшее в тот вечер совсем в другом контексте и в других словах. Получалось, что расколола Захара на мах: мол Захар ее подписывал, а она стойко отказалась. Какая-то дремучая гордость и потребность самоутверждаться (а это слабость). Неужели женщина совсем не может быть объективной?
Вернувшись, Оксана устроила ему мозговой прессинг — немного не вовремя: он весь день перекладывал пол на кухне, сгнивший за сто предыдущих лет.
— Меня все убеждают, что ничего особенного не произошло, и это всегда так бывает. И я постепенно убеждаюсь…
Убеждена и в том, что то, что сделал ей Захар, вернувшись, равно тому, что сделала она ему. И что у него нет никаких оснований изображать из себя жертву. Захар вернулся, чтобы не умереть, и она спала с ним, чтобы не умереть. Вернувшись, Захар был в экзальтации, вызванной нанесенным ему ударом. Она тоже была в экзальтации, вызванной любовью.
— Зачем ты его так любила, почему не могла отказаться от любви? — спросил Захар.
— А почему ты не мог отказаться от любви ко мне?
— Я должен был отказаться от любви к своей жене?!
— Ты никогда не считал меня ею. Ты ненавидел само это слово!
— Да, я разобрался в этом за тот месяц у Лёши. И даже если я не называл тебя так, я тебя так ощущал. И помнишь — в сентябре — я не смог от тебя уехать, просидев час в “запорожце” со всеми вещами. Это был ужасный час, за который я многое понял: что мне некуда ехать, что у меня никого нет, кроме тебя. И ты это знала, и не могла не помнить, если бы хотела помнить!
Она долго молчала и вдруг спросила:
— Ты будешь счастлив, если я все порву и полностью доверюсь тебе? Обещаешь сделать мою жизнь счастливой, обещаешь посвятить свою жизнь только мне?
Опять обещания, более реальные и трудные, чем “мазохистские договоры”, ибо — с продолжением, ибо первым пунктом стояла известная Захару работа, как у всех. Вторым, что ему прямо теперь надо было почувствовать ее женой и создать видимость тесного семейного счастья.
— Я буду делать, что надо, но без всякого пылания чувств — ибо долго работал на вытеснение, — сказал Захар.
Она разозлилась и вышла…
Последнее время у нее было очень нервное настроение. Внезапно проявляла себя резко и эгоистично. Постоянные фразы: “А что ты сделал для меня?… Я думала, если человек обещает… Если человек ценит меня… Но не надо было обольщаться…” Вдруг заявила:
— Для тебя это не должно было быть ударом: я заранее тебе сказала (что любит другого: на самом деле — Захар из нее вытянул). У тебя было время (полторы недели) — чтобы уйти…
Она, оказывается, давала ему шанс все понять и уйти! И он сам виноват, что не воспользовался им.
— Не говорила же — щадя твою гордость. (Зато потом нанесла по ней разом такой сокрушительный удар.)
Все это было ложью. И в любом случае — неблагородно. Кажется, отчасти она поняла это в тот же вечер. Два дня была само сокрушение и вина. Захар же — словно окаменел.
Доделал кухню: плиту, стены, пол, раковину. В пятницу зашли Даша с Артуром. Артур весь вечер гнал телеги про мужчин-“кремней”, которые никогда не женятся, храня “девственность паспорта”.
— Ты так любишь свой советский паспорт? — спросил Захар.
Но этим Артура не сбить. Он уже стебался, что организует сотоварищи клуб и при нем газету бобылей…
Захар не мог понять, как Даша это терпит? Он представил, что сделала бы Оксана, произнеси он такое. Либо — это последний всплеск гордости и бравада перед тем, как сдаться (может быть, Захар подстегнул).
— Это рассуждение слабого человека, — возразил Захар. — Ах, как же — меня, такого замечательного — захомутают, заставят пожертвовать кусочком моей бедной собственности! Эти люди думают, что жертвующие своей свободой — убоги и малодушны. На самом деле — они мужественны и мудры. Жертва — это драма: несение в себе конфликта между эгоизмом и отдачей себя другому, как все-таки самому ценному, что есть в жизни. Человека можно завоевать лишь максимальными жертвами. Но это и самая большая победа.
Но Артур носился с собой, словно с памятником, даже не понимая, как плоско и незрело все, что он говорил. Какой-то до сих пор юношеский страх и максимализм. Преувеличенная щепетильность к своей судьбе.
Даша сидела, как бедный родственник, странно было это видеть. Побитая собака: вот, посмотрите, каков мой избранник! Какова я, на такого согласная!
Повторила (естественно с иронией) слова Артура, что женщина ни на что не годится. Невиданное самоумаление! Она тоже сделала выбор и теперь терпит все?
Смешно, но отчасти это совпало с мыслями Захара последнего времени. Глядя на работающих мужчин — он порой испытывал восхищение. Мужчина может все, вот только детей рожать не может. Женщина же — говорящий приз. И еще — арбитр изящного для тех, кому это по глупости нужно.
