Я стал появляться в компании депутатов-социалистов. Социалистическая партия устроила для меня торжественный обед, и об этом писали в газетах. Я поддержал их в нескольких интервью, данных по возвращении из Боснийской Сербской Республики. Переводчица Радмила Мечанин стала злой и говорила мне, что я не должен сближаться с социалистами и Милошевичем, что сербское общество моего сближения не понимает и не принимает. Я сказал, что белградское общество — это не сербы, зло прокричал, что половина интеллигенции — германские агенты влияния. Что я сам лучше знаю, что делаю. Радмила мрачно сообщила мне, что я потерял репутацию в Сербии.
Через несколько дней после обеда соцпартии в мою честь меня принял в президентском дворце президент Слободан Милошевич. Помню, как меня передавали из рук в руки, пока я не оказался в приемной президента. Был я в черных джинсах, черном кожаном пиджаке, в белой рубашке и с черным галстуком. Бывалый путешественник, я все же волновался, сидя в приемной. Ждать мне пришлось недолго. Внезапно распахнулись двери, распорядитель поднял меня, и я вошел в ярко освещенный зал, где меня приветствовал президент — седой короткий ежик над лбом, крепкая рука. Нас ослепили фотовспышки. Мы присели на такой себе диванчик на ножках, по-моему, голубого шелка с узорами. Возле диванчика стоял золоченый узкий и невысокий стол, а на нем в изобилии цветы. Мы стали беседовать. Иногда вмешивался переводчик президента. Беседовали мы свыше сорока минут. Президент спросил меня, какое впечатление произвело на меня мое пребывание на фронте в Боснии. Я подробно рассказал. Впечатление мое было самое героическое и историческое. Я встретил там, на боснийских фронтах, подлинных простых крестьянских Ахиллов и Патроклов. Суровые горы сформировывали поколениями твердые и сильные характеры этих военных. Президент слушал меня с интересом, мне показалось, что ему нравится мое историческое, как бы сверху, видение современной Истории Сербии. Сам он, возможно, под грузом ежедневных президентских забот редко прибегал к такому высокому видению.
В ходе беседы я извинился за мою страну, Россию, не помогающую братьям-сербам. Президент в нашей беседе проявлял себя как трезвый, но и страстный вождь народа. Он сказал мне то, о чем я догадывался сам и изредка читал в текстах наиболее честных аналитиков. Что Президент вынужден пытаться удовлетворить взаимоисключающие интересы его крестьянских избирателей из мамки-Сербии и интересы сербов диаспор, не желающих оставлять земли и могилы предков.
Наутро все газеты вышли с сообщениями о том, что президент Слободан Милошевич принял в президентском дворце русского писца Эдварда Лимоноф. Радмила сказала, что с моей репутацией покончено, что ее больше нет. Я равнодушно ответил, что уверен в честности и правильности моего поступка.
В следующем 1993 году я попал в Республику Книнская Крайна. Большинство населения Книнской Крайны откровенно неприязненно относилось к Слободану Милошевичу, считая, что он готовит сдачу их Республики хорватам. Изрядная доля истины в этом утверждении была. Милошевич не помогал в тот период крайнским сербам воевать и выживать. Запад пообещал ему в обмен на прекращение поддержки крайнских сербов снятие эмбарго. Его избиратели-крестьяне могли получить бензин и солярку. Находясь в Книнской Крайне, я стал относиться к Милошевичу прохладнее, что неудивительно, так как я ежедневно слышал от крайнских сербов хулу в его адрес. Постепенно и я поверил в это, по-видимому. Возвратившись из Книнской Крайны в Белград, я дал пресс-конференцию, в которой передал журналистам нелицеприятные отзывы книнских сербов о Милошевиче.
В последние годы я с головой бросился в российскую политику. Я был абсолютно уверен, что если в Москве будет нормальная власть, то на Балканах все наладится в пользу сербов.
И вот — 1 апреля 2001 года. И на экране телевизора в гостинице «Центральная» я увидел арест Слободана. Он, родившийся в 1940 году, принадлежит к моему поколению. Я подумал тогда, что ушла целая Эпоха, сменилась. Еще через шесть дней, на рассвете, арестовали в свою очередь меня, и я так же подумал, что сменилась наша Эпоха, наша со Слободаном. Но также наша с Караджичем, наша с Арканом, всех бойцов яростных девяностых…
ФСБ обещали мне пятнадцать лет за решеткой. Но мне повезло, и я яростно защищался. А повезло в том, что время еще было чуть-чуть иное. Если бы я был арестован и судим всего на несколько лет позже, я бы никогда не вышел на свободу. Летом 2003-го передо мною открылись ворота лагеря. Я вышел на свободу. А вот Слободан скончался в Гаагской тюрьме 11 марта 2006 года. Его, якобы, нашли мертвым на тюремной койке. В последние месяцы перед смертью Милошевич жаловался на здоровье. Еще в ноябре 2005-го он просил суд освободить его от участия в заседаниях на шесть недель. Именно на такой срок, согласно заключению врачей-кардиологов, требовался Милошевичу «отказ от физической и умственной работы». Слободан Милошевич обвинялся в преступлениях против человечности на территориях Хорватии, Боснии, Герцеговины и Косово. На территории Хорватии — это именно территория бывшей Книнской Сербской Республики, несколькими страницами ранее я писал о том, что книнские сербы обвиняли Милошевича в предательстве.
Конечно же, преступлений против человечности Слободан Милошевич не совершал. Он был президентом сербов в тяжелый период межнациональных войн, развязанных элитами хорватов, мусульман и албанцев и мощно поддержанных странами Запада. Все его преступление состояло в непокорности сербов Западу. Я свидетельствую, что Милошевич был умным осторожным политиком, ему не была присуща агрессивность или эмоциональная злоба. Человек он был спокойный, измученный тяжелейшей ответственностью, которая на него свалилась. Он погиб как мученик. После его смерти сербам стали не важны те или иные его непопулярные решения. Время примирило всех. Он стал героем сербского народа. И пребудет таковым. Я горжусь, что был рядом с ними в их тяжкие годы. Я поступал правильно. Мир твоему праху, Слободан!
Зияющие высоты
Александр Зиновьев
Этого человека я так и не понял, а может, и понимать было в нем нечего. Когда я поселился во Франции в 1980 году, он находился в зените славы. Его приглашали на телевидение комментировать любое событие в России, любой чих, не говоря уже о смерти генсеков. Во Франции я его не встречал. Он ходил туда, куда меня не приглашали. Я общался с анархистами из «Дилетанта» (эти, сейчас богатые люди, Доменик Готье и его ребята, вели правильную издательскую политику), с безумными журналами «Actuel», «Cactus», «Echo de Savanne», «Revolution», короче, был передовым, модным, безумным и революционным. Автор «Зияющих высот» был на поколение старше меня и был, полагаю, старомодно буржуазен, потому общался с буржуа. Только раз мы почти пересеклись, но не пересеклись. Когда Jean-Edern Hallier, директор и основатель «L'Idiot International», решил вновь начать его публикацию (впервые после 1973 года, Hallier основал в свое время L'Idiot вместе с Сартром и Симоной де Бовуар), то в анонсе журнала был заявлен Александр Зиновьев. Однако выходу L'Idiot мешали всяческие обстоятельства, в большинстве своем финансовые, и выход был отложен. Когда чуть менее года спустя этот самый безумный на тот момент («Лимонка» впоследствии стала куда безумнее) печатный орган начал выходить, то ребята из L'Idiot пригласили сотрудничать с ними меня. Вместо Зиновьева.
«Tu a plus dur que lui» («Ты более крутой, чем он»), — так ответил Jean-Edern, когда я как-то спросил его, почему они все же остановились на мне.
Основное творение Зиновьева — «Зияющие высоты» — оказались скучны до невообразимых размеров. Читать книгу было невозможно. Я, очень въедливый и добросовестный молодой человек (так я себя чувствовал тогда и всегда), пытался прочесть эту книгу, но, ей-богу, только ознакомился с кусками. Сил не было пробиваться через унылых персонажей с глупыми кличками, через их разговоры, от которых можно было сделаться импотентом в самый короткий срок. Русской интеллигенции тех лет нравилось, читали. Но я бесцеремонно определил книгу как «мусорную» и даже выбросил ее в мусор. Наташа, моя несравненная, очаровательная, наивная и чистосердечная подружка, нашла ее в мусорном ведре и принесла. «Вот книга», — сказала она. «И что?» — «Ты что, намеренно её в мусор?» — «Ну да!» У Наташи от восхищения заблестели глаза: «Что же надо такого написать, чтобы тебя в мусор!» Я же говорю, она была очаровательно наивна иногда. Однако она мне не поверила на слово, отерла книгу от яичного белка и пошла читать. Села за свой стол в нашей большой комнате. Вечером, впрочем, в кухне, сбрасывая в ведро остатки ужина, я увидел «Зияющие высоты» в ведре. Я ей ничего не сказал.
Тут надо понимать, что книга оказалась не у тех читателей. Мы жили чувственной, быстрой, состоящей из конфликтов с чужими, прикосновений друг к другу, стремительной жизнью, в которой не было места теням советских диссидентов с кукишами в карманах. Из всех мелькавших вокруг тогда в Париже Зиновьевых, то ли с экрана, то ли из газет, я запомнил его высказывание о том, что революция 1917 года открыла для его крестьянской семьи огромные перспективы, что это благодаря революции он стал философом, его брат — полковником, еще один брат — доктором-хирургом. Я подумал: «Сказано справедливо», — остановился на мгновение на его простонародном воистину крестьянском лице, и меня утащило жизнью. Мне было не до Зиновьева.
