— Мы сидим уже двадцать минут, — сказал Неджип. — Наши уже, конечно, лопнули от любопытства.
— Наши — это кто? — спросил Ка. — Фазыл тоже среди них? Это ваши настоящие имена?
— Конечно, это мое ненастоящее имя, как и у Неджипа в рассказе. Не задавай вопросов, как в полиции! А Фазыл никогда не ходит в такие места, — ответил Неджип с загадочным видом. — Самый ярый мусульманин среди нас — это Фазыл, и он же — тот человек, кому я больше всего в жизни доверяю. Но он боится, что, если он будет замешан в политику, это попадет в его личное дело и его выгонят из школы. В Германии у него есть дядя, и он позднее попросит его забрать к себе, но мы очень любим друг друга, как в рассказе, и если кто-нибудь убьет меня, я уверен, он за меня отомстит. На самом-то деле мы еще ближе, чем я изобразил в рассказе, и, как бы далеко мы ни были друг от друга, мы знаем, что делает в тот или иной момент каждый из нас.
— Что делает сейчас Фазыл?
— Хммм, — ответил Неджип. Он странно посмотрел на Ка. — Читает в общежитии.
— Кто такая Хиджран?
— Как и у нас, ее настоящее имя — другое. Но не она сама себя Хиджран назвала, а это мы ее так назвали. Некоторые постоянно пишут ей любовные письма и стихи, но боятся отправить. Если бы у меня была дочь, я бы хотел, чтобы она была такая же красивая, умная и смелая, как она. Она — лидер девушек в платках, ничего не боится и очень яркая личность. На самом деле вначале, под влиянием своего отца-атеиста, она тоже не верила в Аллаха, работала моделью в Стамбуле, показывала по телевизору свой зад и ноги. Сюда она приехала ради рекламы шампуня, которую тоже должны были показать по телевизору. Она шла по самой бедной и грязной, но самой красивой улице Карса — по проспекту Гази Ахмет Мухтар-паши, внезапно останавливаясь перед камерой, одним движением распуская свои великолепные светло-каштановые, до талии, волосы, и, взмахнув ими, словно флагом, говорила: "Хотя прекрасный город Карс и грязный, мои волосы всегда сияют благодаря Блендаксу". Рекламу, видимо, должны были показать по всему миру, и весь мир должен был смеяться над нами. Две девушки из педагогического института, в котором тогда еще только начиналась война из-за платков, узнали ее, потому что видели по телевизору и по фотографиям в "желтых газетах", где писали об ее скандальных историях с богатыми парнями в Стамбуле, и втайне восхищались ею; они пригласили ее на чай. Хиджран пошла, чтобы посмеяться над ними. Там ей сразу стало скучно, и она сказала: "Раз уж, говорит, ваша религия — да, так и сказала, не наша религия, а ваша религия — запрещает, чтобы волосы были видны, а власть запрещает их закрывать, вы тогда сделайте как этот — тут она назвала имя иностранной рок-звезды — побрейтесь налысо, а в нос повесьте железное колечко! Тогда весь мир обратит на вас внимание!" Наши девушки так растерялись, что вместе с ней стали смеяться над этой шуткой! Хиджран от этого осмелела и сказала: "Снимите тот кусок тряпки, который ведет вас в темноту средневековья, с ваших красивых голов!" — и попыталась протянуть руку к платку самой растерянной из девушек и снять его, и вдруг рука осталась неподвижной. Она сразу же бросилась на землю и попросила у той прощения — ее брат, самый глупый из глупых, учится в нашем классе. На следующий день она снова пришла, и потом опять, и наконец присоединилась к ним и в Стамбул больше не вернулась. Поверь мне, это она — та святая женщина, которая превратила платок в политический флаг угнетаемых мусульманок Анатолии, поверь мне!
— Тогда почему ты в своем рассказе ничего о ней не сказал, кроме того, что она была девственницей? — спросил Ка. — Почему Неджип и Фазыл, прежде чем убить друг друга, не догадались спросить у Хиджран, что она думает?
Наступило напряженное молчание, во время которого Неджип смотрел в сторону улицы, на медленно падающий из темноты снег, похожий на струящиеся стихи, своими прекрасными глазами, один из которых через два часа и три минуты будет выбит пулей.
— Вот она. Вот! — прошептал затем Неджип.
— Кто?
— Хиджран! На улице!
13
Я не буду обсуждать свою религию с атеистом
Прогулка под снегом Ка и Кадифе
Она входила с улицы. На ней был легкий плащ лилового цвета, на глазах темные очки, которые делали ее похожей на героиню фантастического романа, а на голове помимо повязки, ставшей символом политического ислама, самый обычный платок, который Ка видел с самого детства на тысячах женщин. Заметив, что молодая женщина идет прямо к нему, Ка встал, словно ученик, который встает, когда в класс входит учитель.
— Я сестра Ипек, Кадифе, — сказала женщина, мягко улыбаясь. — Вас все ждут на ужин. Отец попросил, чтобы я вас привела.
— Откуда вы знали, что я здесь? — спросил Ка.
— В Карсе все всегда обо всем знают, — сказала Кадифе совершенно серьезно. — Лишь бы это было в Карсе.
На ее лице появилось выражение горечи, Ка не смог этого понять.
— Мой друг, поэт и писатель, — представил Неджипа Ка.
Они смерили друг друга взглядом, но руки не пожали. Ка объяснил это настороженностью. Когда, намного позже, он вновь будет восстанавливать в памяти все происшедшее, то сделает вывод, что двое исламистов не пожали друг другу руки из-за "необходимости женщине прятать свое тело от мужчин". Неджип, с бледным лицом, смотрел, не отрываясь, наХиджран, пришедшую из космоса, но Кадифе с виду была такой обычной, что из всех мужчин в кофейне на нее даже никто не обернулся и не посмотрел. К тому же она не была такой красивой, как старшая сестра.
Но когда Ка шел с ней под снегом по проспекту Ататюрка, он чувствовал себя очень счастливым. Он находил привлекательной и ее, потому что мог разговаривать с ней, глядя на ее простое и чистое лицо, обрамленное платком, и не такое красивое, как лицо ее сестры, в ее карие, как у сестры, глаза и думал о том, что в этот момент он предает ее старшую сестру.
Сначала они разговаривали о погоде, с совершенно неожиданными для Ка подробностями. Кадифе была в курсе даже таких нюансов, которые могли знать только пожилые люди, делившие и заполнявшие свой день, лишь слушая новости по радио. Она рассказала, что еще два дня продержится холодный низкоатмосферный циклон, пришедший из Сибири, что если этот снегопад продлится, то дороги еще два дня нельзя будет откопать, что в Сарыкамыше высота снежного покрова достигла 160 сантиметров, и жители Карса не верят метеорологам; самая распространенная здесь сплетня — власти всегда завышают температуру воздуха на 5–6 градусов, чтобы у людей не портилось настроение (но Ка не должен никому рассказывать об этом). В детстве, в Стамбуле, они с Ипек всегда хотели, чтобы снега было побольше: снег пробуждал в них ощущение того, что жизнь — прекрасна и скоротечна, и заставлял их чувствовать, что на самом деле, несмотря на всю враждебность, люди симпатизируют друг другу, и что вселенная и время — широки, а мир человека — узок. Поэтому, когда шел снег, люди прижимались друг к другу. Снег словно бы прикрывал собой злобу, алчность, вражду и сближал людей.
Они немного помолчали. Они не встретили никого, когда безмолвно шли по проспекту Шехита Дженгиза Топеля, где уже закрылись все магазины. Ка почувствовал, что ему и нравится идти пешком под снегом рядом с Кадифе, и он почему-то волнуется. Он вперил взгляд в свет витрины в конце улицы, словно боясь, что если повернется и еще подольше посмотрит в лицо Кадифе, то влюбится и в нее тоже. Был ли он влюблен в ее сестру? Умом он хотел влюбиться как сумасшедший и сознавал это. Дойдя до конца улицы, они увидели, что вся театральная труппа во главе с Сунаем Займом выпивает перед спектаклем, за двадцать минут до начала представления, в маленькой и тесной пивной «Радость», за светящейся витриной, на которой было написано: "По причине вечернего театрального представления вечерняя встреча с кандидатом от партии Свободная Отчизна" господином Зихни Севюком переносится"; они пили жадно, так, словно пили в последний раз в жизни. Ка, увидев среди предвыборных афиш, развешанных в витрине пивной, отпечатанный на желтой бумаге призыв "Человек — шедевр Аллаха, а самоубийство — кощунство", спросил у Кадифе, что она думает по поводу самоубийства Теслиме.
— Теперь ты сможешь интересно написать о Теслиме в стамбульских газетах и в Германии, — произнесла Кадифе слегка разгневанно.
— Я только узнаю Карс, — ответил Ка. — И чем больше его узнаю, тем больше понимаю, что никому за его пределами не смогу рассказать о том, что здесь происходит. Я растроган до слез хрупкостью человеческой жизни и бессмысленностью переживаемых страданий.
— Только атеисты, которые никогда не страдали, думают, что страдания напрасны, — сказала Кадифе. — Потому что атеисты, которые хотя бы немного страдали, в конце концов тоже начинают верить, потому что не могут долго выдержать безбожие.
