– Подожди здесь, – сказал он, – я сейчас приду и объясню.
Он прошагал через длинный коридор куда-то в глубину квартиры, я слушал и думал, что он, судя по оставшемуся в моей памяти расположению комнат и пусто и белесо возвращаемому кафелем эху шагов, пошел на кухню. На кухне он шуршал чем-то, что-то кидал на стол – то ли пачку бумаг, то ли упаковку соли – хлопало легковесно, шуршало сыпуче. И когда он возвращался, то возвращался уже с чем-то, и я знал, что это было. Герр Цайлер вошел в комнату, и я сидел по одну сторону огромного стола, а он стоял по другую, и в руках у него был коробок спичек. Он медленно открыл его, медленно положил на стол, затем так же медленно начал доставать спички и, одну за одной, класть на стол.
– Ты молодой, – начал медленно говорить он, продолжая раскладывать спички, – молодой мужчина. – Он вздохнул, кладя спичку на стол, словно собираясь с мыслями, и продолжил: – Древние мужчины были воинами, добытчиками пищи. Потом они были защитниками своих деревень, потом – солдатами… Были целые народы, которые жили только войной. Ты ведь знаешь это, да?
Я кивнул.
– А культура тем временем развивалась, становилась гуманнее, – продолжал он, – и воздвигала свои моральные ценности, механизмы противодействия. Воспитывала в людях неприятие убийства. Понимаешь?
– Не очень, – отвечал я.
– Ну, это не так важно. Я был на войне. Я и мое поколение – мы наигрались в это сполна, на всю оставшуюся жизнь. И не дай бог кому-нибудь пережить это. Но вот… я часто думаю о тебе, о твоих сверстниках. Ведь вы живете и не знаете, как это – держать в руках оружие, стрелять по живой цели. А человеку это нужно, он вольно или невольно хочет это пережить. – Он положил еще несколько спичек и замолчал, наклонившись над столом. – Вроде бы так, – сказал он наконец, – давай сюда руку!
Я дал ему руку. Все было так же, как много лет назад – когда из небытия, мягких прикосновений, ведомых рукой учителя, возникали буквы немецкого алфавита. Сейчас на столе была выложена большая фигура, сложная, с множеством углов, которые, как я понял, должны были изображать изогнутые поверхности. Пройдя пальцами по внешней границе, я узнал ее: это был автомат, почти такой же, как тот, который теперь лежал под кроватью в моей квартире, спрятанный под несколькими одеялами.
– Принцип простой, – говорил герр Цайлер спокойно, – любое движение в этом мире производит отдачу. Ты толкаешь меня, и отдача идет тебе в плечо. Нет такой силы, которая идет только в одном направлении. И удар бьет как по тому, кому он предназначается, так и по ударяющему. Поэтому никогда не любил револьверы: там сила отдачи вообще не используется, пропадает даром. В автоматических пистолетах отдача перезаряжает пистолет. В автомате в принципе то же, но намного быстрее. Здесь патрон, когда лежит в стволе, – рука положила мой палец куда-то в корму фигуры, – ты нажимаешь курок, и здесь срабатывает вот это – Schlaghebel[23] …
Герр Цайлер объяснял – а я запоминал слова, они ложились в мою голову, и я соотносил их с теми загадочными частями, которые ощупывал руками, и испытывал чувство первого человека, нарекающего именами неизвестные предметы. Слова были приятные, мощные, режущие – таких слов мне не хватало давно.
– Любовь к оружию – естественная вещь, ее не надо стесняться. Оружие – это сила, а сила притягивает. И отталкивает… Все одновременно… Секрет оружия в том, что слабым нажатием пальца на курок ты пускаешь в ход огромные мощности, давления, убийственную силу. Остается только целиться, направлять эту силу куда надо.
Он еще долго водил моей рукой, и я, пока он ходил за чем-то на кухню, быстро прошелся пальцами по выложенной спичками фигуре, чтобы запомнить навсегда. Потом вышел в коридор.
– Уходишь? – спросил герр Цайлер.
– Ухожу. Посидел бы, но надо еще кое-что сделать.
– Удачи тебе с твоим переводом.
Уже на пороге я повернулся и спросил моего учителя, уже закрывавшего дверь:
– Герр Цайлер, а как вы все это помните? Вы на войне этому научились?
– На войне? Нет… – герр Цайлер глухо рассмеялся, – я всю эту механику никогда не забуду… Как знать, может, у меня и сейчас есть автомат! – Он продолжал смеяться, и его смех был похож на кашель. – Под кроватью…
Я непроизвольно дернулся.
– У каждого из нас есть что-то, о чем никто не знает… У каждого свой автомат под кроватью…
Выйдя от герра Цайлера, я пошел по знакомому маршруту, который за долгие годы ноги не смогли забыть. Наверное потому, что так долго и мучительно изучались все эти повороты и светофоры – как изгибы спичечных букв, которые герр Цайлер снова и снова складывал тогда передо мной. Я нашел дом и позвонил в дверь. Ручки двери не расширялись и не сужались от прикосновений, как раньше. На мой звонок дверь в первом этаже открылась, и из нее, вместе с навязчивыми запахами благовоний, скверного кофе и едким дымом вышла женщина – сухая, стучавшая каблуками, поднимавшая ветер, разметавшая в стороны дым ткаными крыльями, парусами материи, в которую была обернута. Еще она несла с собой горячий уголек сигареты и звон украшений, взметнувшихся и продолжавших колыхаться после того, как она резко, угловато меня обняла.
– Здравствуй, Ира! – сказал я наконец, когда мы вошли и она закрыла дверь.
– Ах сынок, почему «Ира»? Я мама, твоя мама, зови меня так! – заговорила она, размахивая своими тканями, и я вспоминал детство, и фотографии: длинные, острые ногти, в памяти уже просто силуэты.
– Проходи, сынок, я так рада! Мы с тобой давно не виделись! Очень, очень давно! Ты не заходишь ведь никогда, а я так бешэф-тихт[24] , у меня так много дел, много всяких терминов…
Я шел по квартире: коридор, комната направо, которая была когда-то моей, комната налево, спальня отца с матерью. В конце коридора была и осталась гостиная – мать шла туда, навстречу дыму благовоний и смутным шелестениям и позвякиваниям, оттуда раздававшимся.
– Ах, сынок, дай, я посмотрю на тебя! – Она брала меня за плечи, и я смог на мгновение почувствовать ее руки, такие же красивые, как раньше, с сухими пальцами, длинными ногтями, холодными, колючими кольцами.
– Ты стал такой симпатичный! По-моему, даже успел загореть! Ой, у тебя новая одежда! И очки тебе эти так идут! Садись, я сделаю чай! У меня есть чай, настоящий индийский!
Она, поднимая ветер, со звоном убежала на кухню и что-то кричала оттуда. Я остался сидеть в кресле. Комната изменилась. На стенах висело что-то глухое и плотное, кажется, ковры. Под потолком вертелось легкое и позванивающее, какая-то хитроумная воздушная конструкция. Благовония курились на подоконнике: огонек был вроде сигаретного, только меньше, а падавший пепел потухал не так быстро – я мог проследить его падение и медленное затухание-исчезновение. Что-то тяжкое и холодное, какой-то кусок металла стоял при входе, полированный, отражавший легкое тепло боками, трудно прогревавшийся. На кухне, через звон тарелок, голос матери продолжал выкрикивать.
– Девушка! – кричала она. – У тебя есть девушка?
– Нет! – гаркал я, посылая мой летучий голос на кухню, и мать отражала его, как мячик, громким «жаль!».
Потом она появилась с двумя чашками. Из чашек пахло специями, чем-то вызывающе-особенным, хотя чай был в пакетиках.
– Девушку тебе надо, такому красавчику! – продолжала мать, усаживаясь напротив. – Ты зря, зря бросил школу! Познакомился бы там с какой-нибудь. Тебе нужна, нужна фройндин[25]…
– Как отец? – спросил я чтобы что-то спросить.
– Ах, не знаю! – Она отмахнулась быстро, и дым благовоний послушно перелетел на меня. – В Гонконге, наверное! Ах, сынок, не осуждай нас!
– Я не осуждаю, – сказал я.
– Я не жалею, нисколько не жалею, что он ушел! Ты не жалеешь?
– Нет.
– И я совсем не жалею! Он там занимается своими гешефтами[26], а я – свободная женщина, и это так интересно. Вот послушай: мы в августе с подругой поедем в Индию! Я так мечтала, так мечтала об этом! Я начала заниматься йогой, и мой учитель говорит, что я очень, очень бегабт![27]
Я слушал, пытаясь понять, что же это вертится под потолком. Прошлая наша встреча была такая же. И позапрошлая – тоже. Сегодня я пришел, чтобы сказать, что уеду на две недели, но все не мог, не знал как сказать, с чего начать, как объяснить. Вместо этого она рассказывала мне про какие-то упражнения, про медитацию и нирвану, а я отслеживал вращения под потолком – медленные, почти неуловимые.
– А еще я скоро буду очень, очень богатой! – Она снова задвигала руками. – Это мне одна моя соседка посоветовала. Представляешь, есть такие языковые курсы. Программа для изучения языка, компьютерная. Учит языку как детей, ассоциативным методом. Я хочу выучить итальянский таким образом. Но дело не в этом! Зин дер захе[28] в том, что я стала распространителем этой программы! Я ее всем рекламирую. И за каждого человека, который ее купит, получаю деньги. И если люди, которым я эмп-фелую[29] , ее продают, я тоже получаю деньги! Представляешь? Я слышала, так можно заработать миллион ойро! Моя соседка уже получила таузенд![30]
