– Нравится? – улыбнулась дама. – Мейсон и немного Севр, – произнесла она непонятные мне слова.
Я сглотнула слюну и кивнула.
– К делу! – Жестом она пригласила меня к роялю.
– Итак, зовут меня Муза Александровна.
– Вам подходит это имя, – дрогнувшим от волнения голосом вякнула я.
Потом она наигрывала простейшие мелодии и предлагала мне их повторить, дальше стучала крепким пальцем по крышке рояля и опять просила меня повторить такты.
Затем она тяжело вздохнула и повернулась к бабушке.
– Слуха нет! – сказала она жестко.
– Это приговор, вы отказываетесь? – растерянно пролепетала бабушка.
– Кто же отказывается от денег, – разумно заметила она. – А слух можно и развить.
И начались мои мучения.
Два раза в неделю, как «Отче наш». Занятия музыкой я ненавидела, а вот встречам с Музой Александровной была почему-то рада. Если б не надо было еще играть скучные гаммы и назойливые этюды! А просто разглядывать саму хозяйку, необыкновенные кольца на ее руках, вдыхать запах кофе и терпких духов, если бы... Она не была особенно требовательна, сразу раскусив меня, а просто честно выполняла свой долг.
Спустя пару лет я и вовсе научилась манкировать уроками и даже придумывала себе вывихи пальцев и якобы растяжения руки, в чем усердно мне помогала подруга Лорка, перевязывая бинтом мои совершенно здоровые конечности. Эти уроки продолжались года три, а потом мы переехали на другой край Москвы, и ездить на Беговую было уже несподручно, и мои мучения закончились сами собой.
– Не мучьте ее больше, – внятно попросила Муза Александровна мою бабушку.
Спустя несколько лет через общих знакомых мы узнали, как нелепо и страшно погиб ее муж – скрипач Большого симфонического оркестра. На гастролях в Италии вечером в горах в автобусе попросил остановиться по малой нужде. Больше его никто не видел. Видимо, оступился. Тело не нашли, и хоронить бедной Музе его не пришлось. Осталась она совершенно одна – ни детей, ни родни. Говорят, до глубокой старости жила уроками.
Спустя лет тридцать на Арбате в расплодившихся там антикварных лавках я что-то разглядывала – не с целью купить, а просто так, из обычного женского любопытства. Мое внимание привлекла опрятная и даже нарядная старушка в черных кружевных перчатках, предлагавшая что-то оценщику. Я подошла ближе и увидела, как трясущимися от старости и волнения руками она разворачивала ворох газет и наконец извлекла из него статуэтку балерины, крутящую фуэте. Оценщик предлагал свою цену, она долго молчала и наконец, вздохнув, согласилась. Она сняла перчатки, и я узнала на ее руке кольцо – тусклую, сероватую крупную жемчужину в оправе из мелких бирюзинок.
– Послушайте! – вдруг вырвалось у меня. – Я куплю эту вещь! Но что вам, в самом деле, ждать, пока она продастся, и ехать снова сюда за деньгами! Это именно то, что я хотела, мне очень нужна эта вещь, у меня скоро день рождения! – тараторила я без умолку, лихорадочно вспоминая, с собой ли у меня деньги, отложенные на покупку новой дубленки.
Старушка благодарно улыбнулась и произнесла:
– Вы очень облегчили мне жизнь, спасибо вам, деточка.
Я быстро отсчитала деньги, и продавец начал упаковывать уже мою балерину. Старушка тщательно пересчитала деньги и, благодаря, вышла из магазина.
Почему я не обратилась к ней, ведь я ее узнала и прекрасно помнила ее редкое имя и несложное отчество. А что бы я ей сказала? Да и разве она вспомнила бы одну из своих нерадивых учениц?
Да и потом, бедность не любит свидетелей.
Танцующую балерину я обнародовала семье не сразу, а ближе к своему дню рождения, спустя полгода, сообщив мужу, что это мечта моего детства.
И разве я его обманула?
Беспокойная жизнь одинокой женщины
Бедная Элен! Ну почему так несправедлива бывает судьба! Почему раздает она блага свои совсем не по заслугам, а как придется. Как вздумается распорядиться ей своими капризами. Где же высшая справедливость наконец, если сценарии судеб пишутся будто бы впопыхах и на черновиках и переписывать их вроде бы не с руки, да и некогда. Как можно с этим согласиться? А куда деваться? Только ниточка надежды становится все тоньше и призрачнее, и уже почти устаешь ждать и надеяться, но все же. Так скроен человек, и, наверное, в этом есть смысл.
Тогда, давно, в средней школе, она была, конечно же, никакая не Элен, а просто Кирсанова Лена, девочка во всем положительная. Никогда и никаких эксцессов. Ни двоек, ни плохого поведения. Не ученица, а радость учителя. Правда, ничем особенно не блистала. Но ровная ко всем, наружности приятной, без изъянов, большеглазая, светленькая, чуть плотноватая. Со всеми доброжелательна и в контакте. Вот только русичка, Флора Борисовна, ставила Лене Кирсановой свои бесконечные четверки.
– Все у тебя ровно и грамотно, Лена, – говорила она всякий раз после разбора сочинений. Но смотрела на Лену с каким-то сожалением, видимо, думая о чем-то своем, неизвестном.
– Все слишком ладно, Лена, и тема раскрыта, но не цепляет, – вздыхала она и протягивала Лене аккуратную тетрадь, подписанную ровным, почти каллиграфическим, почерком. А свои редкие и потому такие ценные пятерки ставила взбалмошной Машке Громовой. Та или вообще сочинения не сдавала, или, как говорила Флора, выдавала шедевры. Да Бог с ней, с Флорой. А все остальные учителя Лену Кирсанову ценили, как ценят свой покой и чужую предсказуемость. В классе Лена ни с кем близко не сходилась, общаясь в основном с самым замухрыжным ботаником и отличником Димкой Рощиным, по прозвищу Метр с кепкой. Что общего? Да особенно ничего, просто Димка – верный товарищ, всегда знает, что задано, и спокойно и объективно разъяснит обстановку в классе. А там уже вовсю закипали страсти и разгорались романы. Самый яркий – у Машки Громовой с красавцем Никитой Журавлевым. Это обсуждали все – и ученики, и учителя. Но интересовало всех, конечно, одно – живет ли Машка с Никитой интимной жизнью, и сочинялись небылицы по поводу Машкиных подпольных абортов.
А в начале последнего школьного года, придирчиво рассматривая друг друга, все удивились переменам в Лене Кирсановой, вдруг превратившейся в писаную красавицу. Белокожую, сероглазую, с роскошной, выгоревшей после южного солнца копной волос, которые она впервые распустила по круглым, покатым плечам. А фигура? За лето Лена стала выше всех девиц в классе, похудела будь здоров, и образовались тонкая талия, и высокая, большая грудь, и крепкие загорелые ноги. Но главным было не это. Главное, откуда ни возьмись, у тихушницы и скромницы Лены появился загадочный, абсолютно русалочий взгляд. Взгляд в никуда – задумчивый и томный. В общем, это была уже не Кирсанова Лена, а одна сплошная и непостижимая тайна. Мальчишки, естественно, обалдели и притихли. Только Машка Громова сразу все просекла и, поманив Лену пальцем, закурив и прищурясь, спросила в лоб:
– Трахаешься?
Машка есть Машка. Лена ей не ответила, а просто отошла от нее, вот еще, доверить кому-то свои сокровенные тайны. А тайна, конечно же, была. Там, на юге, у Лены случился пылкий роман со всеми вытекающими последствиями. Предметом оказался ленинградский студент Женя. Расстались легко – никто ни на кого не в обиде. Женя уже вовсю торопился в Питер, в свою разудалую студенческую жизнь, пообещав, конечно же, и писать, и звонить.
Вот тогда-то, в самом начале десятого класса, Тим Щербаков, двоечник и бузотер, классный клоун и балагур, глянув на Лену и присвистнув, выкрикнул, показав на нее пальцем:
– Элен! Вот она, Элен! – Единственный персонаж, запавший ему в душу и пустую голову после того, как в классе прошли «Войну и мир». Все обернулись на Лену и согласились: действительно похожа. С тех пор и обращались к ней только так, навсегда забыв про Ленку Кирсанову. Ну что ж, Элен так Элен. Не самый плохой, если разобраться, персонаж. Очень многим даже нравился. Ну, если не нравился, то притягивал уж точно. Не всем же быть Наташей Ростовой. Дома умная мама понимала – дочка красавица, Господи, глаз да глаз. Хотя волноваться за Лену не приходилось – та по-прежнему хорошо училась и вечерами сидела дома.
Потом случилось горе – скоропостижно умер 43-летний Ленин отец – ведущий инженер крупного машиностроительного завода, оставив семью совсем без средств – никогда не работавшую Ленину мать и, собственно, саму Лену, в ту пору десятиклассницу. Мать убивалась по отцу отчаянно – жили они душа в душу, но еще больше ее страшила их дальнейшая жизнь. Купили в долг вязальную машину и кое-как начали ее осваивать. При тогдашнем тотальном дефиците вязаные кофточки и платья имели приличный успех. Но мать не справлялась, плакала, жаловалась на жизнь и горькую судьбу, а вот у Элен все получалось аккуратно и гладко. Доставали польские и прибалтийские журналы, переплачивали за импортную шерсть спекулянтам, радовались новым заказам, переживали, если заказов было мало. В доме сильно пахло шерстью. Весь десятый класс вечерами Лена сидела за машинкой. Какой институт? «Поступлю на следующий год», – решила она. Немножко пострадала по своему первому мужчине – питерский студент не объявился ни разу. Но распускать нюни было некогда – дел по горло. Как-то сразу кончилось детство и наступила взрослая жизнь.
