Григорьев согласился не раздумывая, и они повернули на луга.
— Ты мне косу дашь, отец? — попросил он. — Сколько лет не держал, руки чешутся!
— Дам-дам, — пообещал старик. — Жалко, что ли? Вот пойду косить и дам.
Никита Иваныч уже и дивиться перестал. Григорьев знал и умел все — недаром в деревне рос, вот она, закалочка-то, на всю жизнь науку получил!
Луга в Алейке были убогими. Возле деревни лишь несколько клочков, остальные по узкой пойме да еланям. Когда сто дворов было — вечно не хватало покосов. Делили, ругались и снова переделивали. А тут раздолье стало, на шесть дворов-то. Однако все равно сорок возов в сорока местах косили. Никите Иванычу хватало на корову десяти, и он особенно не рвался рано косить. Это Ивану Видякину приходилось месяц на лугах торчать. Он косит — баба его на пасеке мед качает. Вот это ломят! Катерину бы так заставить — дня не выдержала б. Говорить только может: мне ломить! Мне ломить!
С такими мыслями старик приехал на луга, Видякин сидел возле шалаша и обедал в одиночестве. Скошенная утром трава уже подбыгла на солнце и хрустела под ногами. Трещали кузнечики и ныли над ухом редкие пауты.
— Садись со мной, — пригласил Иван. — И товарищей своих зови.
— Дома пообедаем, — отказался Никита Иваныч, а у самого слюнки потекли. Видякин так вкусно жевал хлеб с огурцом и луком — сытый есть захочет.
— Вижу, на крыльях летаешь? — невесело улыбнулся Иван, натирая огурец солью. — Да… Трагические вы, мужики. Погляжу на вас — сердце кровью обливается. Пухов тоже недавно на крыло поднялся, да так крепко — я чуть вместе с ним не полетел… Уронили Пухова, стервятника выпустили и уронили… А ты, значит, добился своего?
— Добился, — гордо ответил старик. — Говорил же тебе, правду найду. Вот по-моему и вышло.
Никите Иванычу вовсе не хотелось сегодня ругаться с Видякиным, да и вообще, что теперь ругаться, когда обводнитель уже здесь, а Кулешова сегодня же выпрут под зад мешалкой. Наоборот, ему хотелось помириться с просвещенным Иваном, забыть к чертям разлад, и пчелу ту, что тяпнула в переносицу, тоже забыть.
— Трава-то как нынче? — мирно спросил он и присел на корточки. Григорьев и вездеходчик, раздевшись, полезли в реку.
— Трава ничего, — грустно сказал Иван и выбросил натертый огурец. — До пояса вымахала, литовку не протянешь. Руки вот саднит, — он наморщил широкую лысину и глянул на свои ладони. — Зря ты, Иваныч, летаешь, зря…
— Я во на какой машине езжу! — попробовал отшутиться Никита Иваныч, но Видякин шутки не принял.
— Журавли-то твои, черныши эти, гнезда бросают, — тихо сказал Иван. — Пожрут теперь коты птенцов.
— Откуда знаешь? — насторожился старик.
— Да уж знаю, — отмахнулся Видякин. — Потому и говорю, что зря ты на крыло встал. Птенцы еще пешком ходят, а ты взлетел. Рановато.
— Кулешов, паразит, взбулгачил! — резанул Никита Иваныч. — Сегодня же и духа его в Алейке не будет.
— Это как сказать, — Иван аккуратно собрал остатки обеда и завязал в узелок. — Кто его погонит? Не ты ли?.. А может, Пухов?
— Он! — уверенно сказал старик и показал в сторону реки, где купался Григорьев. — Ты знаешь, какой это парень? Во! Не голова — Дом Советов. Болото наше как образовалось, а?.. Ты просвещенный, а не знаешь. Метеорит упал!
— Да ну? — не поверил Иван. — Что-то я не слыхал…
— А-а! Потому оно и на глаз похоже… Он мужик такой, долго чухаться не будет. Трактора его видал, возле Пухова стоят?
— Видал, — проронил Иван. — Хорошие трактора, «Катерпиллеры».
— Дак вот. Здесь теперь заповедник будет и Кулешова — к чертовой матери, — уверенно сказал старик. — На речушке сделают плотину и трубы проложат. А нас отсюда выселят. Нельзя в заповеднике жить.
— Во-он как! — Видякин встал и глянул на старика сверху вниз. — Значит, меня возьмут и — выселят отсюда? А по какому праву?
— Погоди, Иван, ты не шебурши пока, — успокоил старик. — Если в заповедник работать пойдешь — оставят. Но ты ведь браконьерничать станешь, а? Ты же не стерпишь?.. Запомни, я в охрану заповедника иду, меня примут. Григорьев скажет — и примут. От меня пощады не жди, Иван. Ты меня знаешь.
— Да уж знаю, — Видякин покачал головой, сверкнул глазами. — Ладно. Кулешова не будет. Но этот твой… останется!
— Плохо, что ли? — обескураженно спросил старик. — Ты, Иван, совсем ни черта не соображаешь. Григорьев-то обводнять болото приехал! Его государство послало!
— А Кулешова кто?.. Эх, Никита Иваныч! Умный ты человек, войну прошел, даже две, а рассуждаешь, как дитя малое. — Видякин подтянул к себе литовку и стал править ее бруском. — На хрена они нам оба нужны на болоте? Все эти осушители, обводнители. Журавли-то уходят! На болоте надо шепотом разговаривать, на цыпочках ходить. А они — с бульдозерами, да еще с нерусскими… Кулешовские бичи всю нынешнюю ночь по болоту раскатывали, да слава богу, потонули. Эти тоже начнут авторалли устраивать… А ты еще радуешься! «Болото из метеоритного кратера образовалось!»
Видякин усердно и ловко работал бруском. Коса позванивала, и сыпалась легкая темно-зеленая пыль от засохшего травяного сока. Не мог Иван сидеть просто так и разговаривать, мешали ничего не делающие руки.
— И потом в округе не то что журавли — паршивой утешки не стрелишь, — продолжал он. — После леспромхоза едва-едва очухались. Только жить стали. Хоть корову есть куда выпустить и дичь нет-нет да поймать можно… Говорю тебе — не надо. Природа — она как собака, сама свои раны залижет.
«Не понимает, — сокрушенно подумал Никита Иваныч и, не прощаясь, направился к вездеходу. — Ишь как его частная собственность испортила. Скрутила его, повязала, а какой мужик был!..» Хотелось сказать, что ты, мол, с Кулешовым снюхался. Он тебе яму под омшаник выкопал, лесу натрелевал, оттого ты, вроде, за него выступаешь. А вроде и нет, потому как Григорьев приехал, и, чем черт не шутит, вдруг да и от него выгода какая будет! Тебе, Иван, все равно кто, или бы уж совсем никого…
Однако Никита Иваныч ничего не сказал и поспешно оставил Видякина в покое. Неожиданно он подумал, что если распалится Иван, чего доброго и про баньку вспомнит, куда старик Кулешова водил, и про то, что этот осушитель, можно сказать, в зятья готовился, но обманул Ирину, сделал ей брюхо. Вдруг он, Видякин, уже знает про это? Узнал же откуда-то, что журавли гнезда бросают, что трактора кулешовские потонули. Недаром, видно, просвещенным считается. А Никите Иванычу о вчерашнем разговоре с дочерью сегодня даже вспоминать не хотелось. День такой выдался, что его портить?
* * *
Кругосветное путешествие Никиты Иваныча закончилось на площадке, где некогда стояли вагончик и кулешовские трактора. Теперь здесь ничего не было, и только человек пять мужиков возились около японской машины. Грохотала кувалда, скрежетали ломы и доносилась брань, из которой становилось ясно, что нет ничего крепче и надежней отечественной техники.
— Удрал Кулешов! — обрадовался старик. — Почуял конец и сбежал!
— Не будем терять времени, — отрывисто сказал Григорьев вездеходчику. — Езжай в поселок и скажи бригадиру: пусть гонят всю технику сюда. Я жду здесь. Заровняем весь этот позор, — он кивнул на горы торфа. — И начнем работать.
Григорьев поправил на боку полевую сумку и направился к мужикам, которые ладили машину.
— Что вы тут делаете? — спросил он. — Что за люди?
— Да вот, заразу эту демонтируем, — вяло протянул одни из них. — До чего же хлипкая, паскуда, чего здесь ремонтировать — не понимаю.
— Заканчивайте скорее и убирайте ее с болота, — распорядился Григорьев. — Через час чтобы не было.
— Командиров у нас развелось — невпротык! — вдруг начал возмущаться какой-то парень. — Заколебали с этой машиной. Один приезжает — орет! Другой — орет!
Григорьев не дослушал его и вернулся на площадку, где в одиночестве сидел Никита Иваныч.
— Что загрустил, отец? — весело спросил он.
— Так работать-то сейчас нельзя, — с трудом подняв глаза, растерянно объяснил старик. — Греметь, стучать никак нельзя. Мы же ее совсем распугаем, птицу…
— Что ты, отец, — улыбнулся Григорьев. — Когда же можно?
Старик помялся, утер подолом рубахи вспотевший лоб. А парень возле японской машины все еще бранился:
— То кричали — за ночь смонтировать, теперь за два часа разобрать!.. Только командовать мастера! А ни один не знает, что внутри у этой машины. Привыкли — лом, кувалда! А здесь электроника!
— Когда же можно, отец? — повторил Григорьев.
— А осенью только, — с надеждой сказал старик. — Как птица на крыло встанет. Или лучше пускай она совсем улетит, чтобы ей настроение не портить.
— Скажешь тоже, Никита Иваныч, — Григорьев махнул рукой. — Я и так на два месяца опоздал. Наверстывать будем. Иначе к осени нам несдобровать. Я должен земляные работы закончить, пока трактора в руках.
