— Такуми, теперь твоя очередь.
— Худший день в моей жизни, — начал он, — девятое июня двухтысячного года. Умерла моя бабушка, которая жила в Японии. Она погибла в автокатастрофе. А я должен был лететь к ней через два дня. Я думал, что проведу все лето с ней и с дедушкой, а получилось, что прилетел на похороны, и это была наша первая встреча — до этого я видел ее только на фотографиях. Похороны проходили по буддистской традиции, ее кремировали, но до этого, ну, не по-буддистски все было. То есть… с религией там все сложно, немного буддизма, немного синтоизма, но вам это неинтересно, суть в том, что ее сожгли на этом самом… на погребальном костре. И вот представьте, я ее увидел впервые в жизни перед сожжением. Самый страшный день в моей жизни.
Полковник закурил сигарету, бросил ее мне, а для себя достал еще одну. Меня это пугало — когда он угадывал, что я хочу курить. Мы действительно были похожи на старую семейную пару. Мелькнула мысль и о том, что неразумно бросаться зажженными сигаретами в сарае с сеном, потом беспокойство прошло, но я искренне старался не стряхивать на сено пепел.
— Пока не ясно, кто победит, — высказался Полковник. — Еще соревнуемся. Твоя очередь, дружище.
Аляска лежала на спине, положив руки под голову. Она заговорила негромко и быстро, но тихий день уже превращался в еще более тихий вечер — зимой насекомых не стало, — и слышали мы ее хорошо.
— На следующий день после того, как мы с мамой съездили в зоопарк, где ей понравились обезьяны, а мне медведи, была пятница. Я вернулась домой из школы. Она обняла меня, велела идти учить уроки в свою комнату, пообещав, что потом можно будет посмотреть телик. Она сама сидела на кухне за столом, наверное, а потом вдруг как закричит, я выбежала, а мама упала на пол. Она тряслась, запрокинув голову. И я пересралась. Надо было девятьсот одиннадцать набрать, а я вместо этого раскричалась и расплакалась, через некоторое время мама перестала дергаться, и я подумала, что она уснула и что у нее прошло то, что заболело. И я просто сидела рядом с ней на полу, пока через час не пришел папа. Он закричал: «Почему ты девятьсот одиннадцать не вызвала?», попытался ей искусственное дыхание сделать, но она к тому времени уже совсем мертвая была. Аневризма. Самый плохой день. Я победила. Пейте.
И мы выпили.
С минуту все молчали, а потом Такуми спросил:
— Папа винил тебя в этом?
— Нет, когда первая реакция прошла, он ничего больше не говорил. Но винил, конечно. Как же иначе?
— Ты же совсем маленькая была, — не согласился он.
Я был настолько удивлен и смущен, что просто не мог ничего сказать, я пытался как-то соотнести это с тем, что Аляска говорила о своей семье раньше. Шутка про «тук-тук» — в шесть лет. Мама раньше курила — а теперь уже нет, очевидно.
— Да. Маленькая. Маленькие вполне могут девятьсот одиннадцать набрать. Они только этим и занимаются. Дай вина, — сказала она совершенно без эмоций. И стала пить, даже не приподняв голову.
— Извини, — сказал Такуми.
— Почему ты мне этого раньше не рассказала? — тихо спросил Полковник.
— Разговор на эту тему не заходил.
На этом вопросы закончились. Что в такой ситуации еще скажешь, черт возьми?
Тишина потом длилась очень долго, мы передавали вино по кругу, потихоньку пьянели, и я вдруг заметил, что думаю о президенте Уильяме Маккинли, это третий по счету американский президент, которого убили. Он прожил несколько дней после того, как в него стреляли, и под конец его жена начала плакать и кричать: «Я тоже хочу уйти! Я тоже хочу уйти!» Собрав последние силы, Маккинли повернул к ней голову и ответил: «Мы все уходим».
Это событие было главным в жизни Аляски. Теперь я понял, что она имела в виду, когда прибежала в слезах, сокрушаясь о том, что она все портит. И кого она имела в виду, говоря, что всем делает только хуже. Для нее это было «всё» и «все», и я невольно представлял себе маленькую, худенькую восьмилетку с запачканными пальцами, которая смотрит на свою бьющуюся в конвульсиях маму. Потом Аляска садится рядом с ней; непонятно, умерла она уже или нет, я думаю, что дышать она к тому времени уже перестала, но еще не остыла. И пока над ней кружила смерть, малышка сидела рядом с ней в тишине. А потом, уже в нынешней тишине и опьянении, я вдруг представил, как Аляска тогда себя чувствовала — крайне беспомощной, ведь ей даже не пришло в голову сделать то единственное, что она могла: вызвать «скорую». Мы со временем понимаем, что родители не могут ни сами спастись, ни спасти нас, что всех, кто попал в реку времени, рано или поздно подводным течением выносит в море, то есть, короче говоря, мы все уходим.
И она стала импульсивной, испугавшись своего бездействия настолько, что теперь, наоборот, никак не может угомониться. Когда Орел припугнул ее исключением, Аляска, наверное, назвала Марью, потому что ее имя первым пришло в голову, потому что ей совсем не хотелось, чтобы ее выгнали из школы, а мыслить ясно она была не в силах. Я уверен, что Аляска просто жутко перепугалась. Но, что важнее, может быть, еще больше она боялась того, что ее снова парализует страх.
«Мы все уходим», — сказал Маккинли жене, и, определенно, так оно и есть. Это как раз тот самый лабиринт страдания. Мы все уходим. Попробуй не застрять в тупике.
Ей я ничего этого не сказал. Ни тогда, и никогда. Мы ни разу больше к этой теме не возвращались. Но тот день стал еще одним из очень плохих дней, может, даже самым плохим. Ночь наступала, а мы продолжали пить и шутить.
Позднее, после того как Аляска при всех засунула пальцы себе в рот и проблевалась, потому что напилась настолько, что даже до леса дойти не могла, я забрался в свой спальник. Рядом в своем мешке лежала Лара, почти касаясь меня. Я скользнул ладонью и накрыл краем своего спальника ее. Я коснулся ее руки. Я это почувствовал, хотя нас и разделяло два спальных мешка. Мой план, который казался мне жутко хитрым, заключался в том, что я залезу под ее спальник и возьму ее за руку. План был хорош, но, когда я попытался вызволить руку из своего мешка, в который я был закутан, как мумия, я так резко ее дернул, что она вылетела, как рыба из воды, и я чуть плечо не вывихнул. Лара смеялась — не со мной, надо мной, — но мы все еще не разговаривали. Пройдя точку, возврата из которой уже нет, я все же сунул руку в ее спальник, и она еле сдерживала нервный смех, когда я провел пальцами от ее локтя до запястья.
— Щекотно, — прошептала она. Вот и вся моя сексуальность.
— Извини, — ответил я.
— Нет, это при-иятно, — ответила Лара и взяла меня за руку.
Наши пальцы сплелись, и она сжала их покрепче. А потом повернулась ко мне и «поци-иловала» меня. Не сомневаюсь, что от нее несло дешевым вином, но я этого не замечал, да и от меня самого, я не сомневаюсь, несло и тем же дешевым вином и сигаретами, но она тоже этого не замечала. Мы целовались.
И я подумал: Хорошо.
И я подумал: Я неплохо целуюсь. Совсем неплохо.
И я подумал: Я, определенно, целуюсь лучше всех за всю историю человечества.
И вдруг Лара засмеялась и отстранилась от меня. Вытащив руку из спальника, она вытерла лицо.
— Ты мне нос наслюняви-ил, — сказала она и рассмеялась.
Я тоже засмеялся, стараясь создать у нее впечатление, что я как раз и намеревался ее рассмешить, наслюнявив ей во время поцелуя нос.
— Извини. — Если пользоваться Аляскиной системой уровней, то я за всю свою жизнь еще и пяти очков не набрал, так что это можно было списать на неопытность. — Для меня все это в новинку, — признался я.
— Ни-ичего, это было при-иятно, — сказала Лара, рассмеялась и снова меня поцеловала.
Вскоре мы уже целиком выбрались из спальников, тихонько лаская друг друга. Лара легла на меня, а я обнял ее за тонкую талию. Я чувствовал, как ее сиськи прижимаются к моей груди, она тихонько двигалась, обхватив меня ногами.
— С тобой хорошо, — прошептала она.
— Ты восхитительна, — ответил я и улыбнулся. В темноте я видел лишь очертания ее лица и большие круглые глаза, она хлопала ресницами, глядя на меня, и они едва не касались моего лба.
— Эй вы, любовнички, не могли бы вы потише, — громко сказал Полковник. — А то остальные слишком пьяные и устали.
— Преимущественно пьяные, — протянула Аляска, словно у нее не было сил даже говорить.
Мы почти никогда не разговаривали, в смысле, Лара и я, и из-за Полковника даже теперь не могли. Так что мы продолжили тихонько целоваться и смеяться губами и глазами. Мы целовались так долго, что мне почти даже наскучило, и я прошептал:
— Хочешь быть моей девушкой?
А она ответила:
— Да, пожалуйста. — И улыбнулась.
Мы заснули вместе в ее спальнике, тесновато, признаться, но все равно хорошо. Ко мне во сне еще никто никогда не прижимался. Хороший был конец лучшего дня в моей жизни.
