Тетерятников вздрогнул. За окном, не прикрытом занавесками, стояла ночь. В тишине ухало сердце. Те, кто был вызван к жизни тяжелым сном, мелькали, сменяя друг друга. Во сне их действия казались вполне логичными, во всяком случае вытекали одно из другого. Теперь, когда Матвей Платонович совсем проснулся, эта логика выглядела смазанной и сами лица становились расплывчатыми — едва различимыми.
Он вглядывался в них, пытаясь оценить положение, и приходил в недоумение. Действия персонажей, насколько можно было судить, шли вразрез с его первоначальным замыслом. Не то чтобы они и вовсе игнорировали его построения, — на первых порах они подчинялись неотступно. По крайней мере, те, кого он мысленно называл волхвами. Однако другие, включившиеся в круговорот событий помимо его воли, сбивали с верного пути. Каждый преследовал свою собственную цель, и цель, к которой стремился Матвей Платонович, в этих обстоятельствах не становилась равнодействующей. В особенности это касалось найденной рукописи.
Тетерятников поднялся и вышел на кухню. Тетрадка, исписанная его рукой, лежала на столе. Матвей Платонович вчитался в собственные строки и понял свою оплошность. Теперь он во всем винил себя. С самого начала он твердо намеревался остаться в границах древних культов, о масонах же сболтнул походя, просто так, без необходимости. Явление желтоватой рукописи стало ответом на эту безответственность.
Упомянув о масонстве, он не только нарушил границу первоначального замысла — время первых христиан, но перепрыгнул через одну ступень: появлению исторического масонства предшествовал расцвет алхимии, и цели, которые ставили перед собой вольные каменщики, в метафизическом и символическом смыслах стали продолжением и развитием деятельности алхимиков — на новом историческом витке. В рукописи, не преданной огню, речь, собственно, и шла о Великом Делании — мистерии, из века в века свершавшейся алхимиками: ее сокровенный смысл оставался тайной для непосвященных.
Еще прежде масонов алхимики обратились к мистико-мифологическому прошлому, ссылаясь на египетского бога Тота, которого именно они — а уже вслед за ними масоны — назвали Гермесом Трисмегистом и своим покровителем.
Символы и аллегории, разработанные в масонском ритуале, развивали символизм средневековых алхимиков, во всяком случае в области духовных поисков. Однако, в отличие от алхимиков, корпевших над подлинными ретортами и колбами, масоны свершали свои работы в мире идей, в котором прямое воздействие на материю вытеснил отвлеченный от материального мира обряд. В этом смысле и могла идти речь об исторической преемственности: масонские ложи, возникшие в Новое время, пришли на смену средневековым лабораториям алхимиков.
Не обращая внимания на ехидные ухмылки немца, который, кажется, предвидел такой поворот событий, Матвей Платонович взялся за перо.
Прагматики сводят алхимию к поиску способов получения золота, — теософы находят в ней источник оккультных знаний, отражающих метафизическую реальность мира. И то и другое похоже на правду, поскольку в алхимических текстах обнаруживается по меньшей мере два возможных ключа для объяснения символов и аллегорий. Первый касается преобразования металлов, их перехода от низшего, хаотического состояния к высокому, упорядоченному, благородному. Второй связан с трансмутацией “хаотических” или животных качеств человеческого существа и их превращением в более возвышенные. В этом смысле алхимия выражает религиозное сознание человека, его восприятие мира через призму священного, сакрального, что сближает ее с языком древних мистерий. Можно утверждать, что алхимический и мифологический опыт имеют схожие черты.
Строго говоря, алхимические тексты не поддаются расшифровке. Многозначность смыслов каждого термина превращает любую расшифровку в игру воображения. К примеру, кислоты символизируются львами, пожирающими луну и солнце; химическое растворение представлено в виде дракона, пожирающего человека.
В процессе алхимической обработки первоначальные компоненты, заложенные в тигль, распадаются на два вещества — белое и красное. Собственно, конец Великого Делания наступает после появления в тигле красного. Это и есть Философский, или Красный, камень.
Обладание Красным камнем открывает перед человечеством невиданные возможности. Он — эликсир, обновляющий физическое тело и продлевающий человеческую жизнь. Парацельс называл его универсальным лекарством — панацеей от всех болезней. По мнению Парацельса, этот эликсир позволяет человеку перемещаться в пространстве, к примеру, взлетать одним усилием воли.
Красный камень удаляет из любой вещи все нечистое, что ее загрязняет, то есть в мистическом смысле изгоняет все наносное и восстанавливает элементы в их первозданном виде — в этой функции он символизирует изменение внутренней природы человека, его возвышение до Божественного. Превращение в мистически чистую субстанцию алхимики сравнивали с Воскресением.
Мало-помалу дело дошло до радикальных утверждений: считалось, что прием Красного камня в микстуре вообще воскрешает мертвых. Однако опыты этого рода, проводившиеся в Европе, никак не подтвердились.
Матвей Платонович отвлекся, вспомнив лейденские папирусы. Эти древнейшие из известных алхимических источников ныне хранились в Нидерландском музее. Все они были найдены в Египте, точнее, в фивских гробницах. Тетерятников знал содержание папирусов — там, среди прочего, содержались рецепты практических знаний: в частности, тайна производства стекла и искусственных драгоценных камней. Об этом речь шла и в рукописи, спасенной от огня. Вполне возможно, что человек, оставивший эту рукопись, не принимал участия в проектировании кремлевских звезд, — может быть, он, осведомленный в алхимической тайнописи, упомянул о них лишь в символическом смысле. Тетерятников вспомнил один из средневековых трактатов: на рисунке, иллюстрирующем Великое Делание, изображался Атанор — алхимическая печь или тигль. Эта печь примыкала к высокой башне, сложенной из красного кирпича.
Ехидный немец покачал головой. Тетерятников отлично понял причину его скепсиса. Немец намекал на то, что высокие рассуждения, которым предался его собеседник, в реальной жизни обрели весьма низкие черты. Символизм символизмом, однако во времена, о которых шла речь, весь мир охватила жажда золота, все монастыри завели собственные лаборатории, князья и короли содержали алхимиков на жалованье. Медики, в особенности аптекари, увлеклись герметизмом.
Автор найденной рукописи не открывал Америки: во имя алчности и жажды власти жизни многих алхимиков были сломаны. Примером такой участи стала судьба несчастного Роджера Бэкона, замечательнейшего из ученых средневековья — англичанина по происхождению. Он был одним из тех, кто открыто и с энтузиазмом проповедовал единство веществ и вытекающую отсюда возможность превращений одних в другие. В глазах толпы эти неосторожные высказывания сделали его обладателем способов пресуществления дешевых металлов в золото.
Проповеди закончились в 1266 году, когда глава францисканского ордена, членом которого Бэкон являлся, заключил его в тюрьму. Предлогом стало обвинение в ереси, однако на самом деле Бэкону — под страхом пожизненного заключения — было предложено немедленно открыть свой секрет Римскому папе. Запертый в одиночной камере без права сообщений с внешним миром, Бэкон ходил по своей келье, предаваясь размышлениям. Монахи снабдили узника сочинениями ученых, его предшественников, однако не дали возможности проводить опыты. Живой ум генерировал все новые и новые идеи, которые Бэкон не мог проверить опытным путем.
В конце концов, спасая свою жизнь, Бэкон написал и послал Римскому папе два сочинения: “Opus Majus” (“Большой Труд”) и “Opus Minis” (“Малый Труд”), где изложил все, что знал. Духовенство опробовало на практике все предложенные способы и убедилось в том, что Бэкон еще не нашел секрета искусственного приготовления золота. Его выпустили на свободу — после более чем двадцатилетнего одиночного заключения. Уехав в Оксфорд, Бэкон написал “Трактат по философии”, в котором открыто восстал против духовенства. Трудно избавиться от мысли, что, делая этот шаг, он сам приговорил себя к повторному заключению. Как бы то ни было, Бэкон был брошен в тюрьму, где вскоре и умер.
Деятельность Бэкона, однако, имела далеко идущие, можно сказать, роковые последствия. Тюремные условия существования наложили на его работы неизгладимый отпечаток. Вместо немедленной опытной проверки рецептов, рождавшихся в его голове, и отвержения неправильных, он в течение долгих лет обдумывал ложные идеи, сродняясь с каждой из них как с неразлучным спутником. Кроме того, монахи, по-своему понимавшие научный процесс, снабжали его исключительно искаженными переводами древних псевдомудрецов: в их сочинениях, по своей привычке к ортодоксальной теологии, они видели главную мудрость и решение всех вопросов сознания и бытия. Именно эти манускрипты направили гениальный ум и богатое воображение Бэкона на неправильную дорогу.
