— Возможно.
— А-а, папочка, — воскликнула Джули, — так вот почему ты все время выбегал встречать почтальона! Крис говорил, что это, наверное, насчет Линпортских домов, но нам и не снилось, что ты получишь тысячу фунтов, — и она неистово стиснула его в объятиях, что он стоически перенес, придерживая за задник уже наполовину надетую домашнюю туфлю.
— Спасибо, — оказал он, получив свободу действий и закончив процесс обувания.
— Папка, дорогуша! — воскликнула Джули, решив во что бы то ни стало добиться ответа. — Ну скажи, ты рад?
— Вот получу деньги, тогда и буду радоваться. Пока еще ничего нет. Одна телеграмма.
— Очень важно, — разъяснил Эрнест, — получить задаток. Сделка считается совершившейся при любом размере задатка, но обычно принято давать десять процентов. После этого нотариус составляет купчую.
— Хаулэшу, вероятно, это известно, — сухо заметил мистер Бантинг. — Будем мы сегодня чай пить или нет?
Показав таким образом, что он желает переменить тему разговора, мистер Бантинг сел за стол. Дети его тоже уселись, обменявшись, взглядами более красноречивыми, чем слова. На их условном языке эти взгляды обозначали: «Безнадежен! Тысяча фунтов, и хоть бы улыбнулся. Просто невероятно». Он даже сосиски ел без всякого удовольствия, сердито разрывая их на куски с таким видом, словно его поражало, почему на его тарелку неизменно попадают самые толстокожие экземпляры. Между тем миссис Бантинг едва заметным движением бровей умоляла младшее поколение оставить его в покое.
После ужина на кухне она сделала попытку развеселить его:
— Подумай, Джордж, как это чудесно! Как ты мечтал, так и вышло.
— Жаль только, что телеграмма попала в руки Эрнесту.
— Меня не было дома, ну, а раз пришла телеграмма, он, понятно, вскрыл ее. В конце концов, рано или поздно, а пришлось бы им сказать.
Мистер Бантинг что-то хмыкнул себе, под нос, подтверждая роковую неизбежность этого несчастья.
— Ты вот говорил, что хочешь, на покой, Джордж, я все думала об этом. Тысяча фунтов, конечно, большие деньги, но я не знаю, как мы даже и теперь обойдемся без твоего жалованья.
— Не знаешь? — мистер Бантинг произнес это тоном вопроса, но, по правде, говоря, он и сам не знал. Разве только, если продать «Золотой дождь». За последние дни он уже обдумал свое финансовое положение: он прикидывал и так, и этак, на все лады. Он составлял смету за сметой, силясь наперекор неумолимой арифметике добиться более благоприятных итогов. Но стоило только взяться за карандаш и бумагу, и тысяча фунтов уже переставала быть той магической суммой, какой она рисовалась ему в воображении. Он был потрясен ничтожностью суммы дохода, на которую он, даже теперь, мог рассчитывать.
К этой жалкой цифре он прибавлял свое жалование. В итоге — благосостояние. Он вычитал жалованье, снова тщательно проверял цифры, но они были непоколебимы, как гренадеры. Эта смета, как и вообще все сметы, когда-либо составлявшиеся мистером Бантингом, всеми своими цифрами кричала об одном: будь на одной стороне баланса чуть-чуть больше, а на другой чуть-чуть меньше, и мистер Бантинг мог бы спокойно и с полным удовольствием наслаждаться жизнью. Если бы Хаулэш, например, поторговался немного и выжал еще, ну, скажем, пятьсот фунтов. Просто удивительно, какую брешь можно заполнить лишними пятьюстами фунтов. Но Хаулэш прислал свою стремительную телеграмму, и он послал Хаулэшу, свой стремительный ответ, и сделка была совершена, как он видел теперь, без, надлежащего размышления. Он просто выбежал, как шальной, из магазина и очертя голову телеграфировал согласие.
«Поторопился», — говорил он себе.
— Как-нибудь наскребли бы на жизнь, если б только мальчики побольше зарабатывали, — сказал он, неуверенно взглянув на жену.
Слишком продолжительная пауза была ответом на эту робко высказанную надежду: его слова затерялись в пустыне молчания.
Миссис Бантинг устанавливала тарелки на сушильной доске с сосредоточенным видом, свидетельствовавшим о том, что ею владеет какая-то безрассудная идея, которую она готовится преподнести ему и, конечно, в самый неподходящий момент.
— Боюсь, что мальчиков не радует их работа, — проговорила она, наконец. — Трудно ждать, чтобы они чего-нибудь добились, если работа им не по душе.
— Чем плоха их работа? Они оба на хорошей службе. Когда мне было столько лет, как сейчас Эрнесту...
— Я знаю, Джордж. Но жизнь теперь совсем не та. Мы должны сделать для них все, что только в наших силах.
— А разве я этого не делаю?
Он ждал подтверждения. Его не последовало. В полном молчания она аккуратно поставила тарелки на место, отжала полотенце и повесила его на веревку над плитой. Она отгораживалась от него и от его взгляда на вещи; даже в ее обращенном як нему затылке была какая-то враждебность.
— Глупо бросать работу у Брокли, Джордж. Если уж у тебя там не наладится, ты мог бы уйти в будущем году, когда выплатишь страховые.
Не в будущем году, а через два года, но он не стал поправлять ее. А хотя бы и через двадцать лет — им все равно, тяни свою лямку. Не радует работа! А его-то работа радует, что ли? Уж и радость! Одно горе, и она это прекрасно знает. Сколько раз он рассказывал ей о Вентноре и Слингере, ясней ясного, кажется, описывал все оскорбления, какие он должен сносить, в мельчайших подробностях изображая все возмутительные сцены, и что же — никакого сочувствия. Но стоит Крису или Эрнесту пожаловаться на что-нибудь...
— Обидели их, да? — проворчал он и, расстроенный, несчастный, побрел в сад. Он испытывал глубокую горечь. Это чувство за последнее время стало преобладающим в его душе, он страдал от незаслуженных обид, от недостатка сочувствия, а больше всего от одиночества. Было что-то зловещее в этом одиночестве, которым он томился здесь, в собственном саду, рядом с своими детьми и женой, и домом, и всем, что ему дорого. Противоречивые чувства владели им; и на мгновение горе сломило его. Он наклонился над грядкой сеянцев, чтобы скрыть лицо, и, ничего не видя от слез, наугад выдернул пучок сорной травы. — Что я, по-ихнему, бесчувственный чурбан что ли! — пробормотал он хрипло.
Жизнь, — думал мистер Бантинг, нагнувшись над грядкой и тиская стебелек крестовника в своих коротких толстых пальцах, — горькое питье. Сколько бы человек ни мечтал, ни трудился, ни надеялся, стоит ему только добиться чего-нибудь, и все оборачивается так, что остается одна горечь. Брак, семья, достаток — ничего в жизни не сбывается так, как этого ждешь. Вот он продал свою линпортскую землю — к бюджету неожиданно прибавилась тысяча фунтов. Он должен бы ликовать, он должен бы прыгать от радости, а, он никогда еще, кажется, не чувствовал себя таким несчастным.
Как будто я сам хочу бросить работу. Я боюсь, что мне там не удержаться, вот в чем дело. Неужто она этого не понимает?
Нет, она думает только об одном, и он знает, о чем.
Эрнестова бухгалтерия. Теперь они могут внести залог и содержать его три года, пока он будет работать задаром. А затем придет очередь Криса. Ему не нравится работать в банке — значит, нужно будет внести залог, чтобы он мог заниматься чем-нибудь более увлекательным. А Джули — ну, она, конечно, захочет в колледж. У них же есть тысяча фунтов! Никто не думает о том, чтобы сберечь эти деньги или выгодно поместить их. Истратить! Пустить на ветер! Вот о чем они мечтают. А когда деньги разойдутся и они получат, наконец, возможность начать свои головокружительные карьеры, тогда им, наверное, опять захочется чего-нибудь другого. Но для него уже будет поздно. Тогда уж не взбунтуешься против Слингера, и от Вентнора ему уж не уйти. Сейчас деньги есть, а истратят их — и конец. Как тогда бороться? Ничего не останется, как сносить издевательства до конца своих дней.
Господи! От этого можно с ума сойти. Возмущение душило его. Ему хотелось пойти в дом, стукнуть кулаком по кухонному столу, закричать, заявить ей, что он этого не потерпит. Но это ни к нему! Уж если миссис Бантинг заберет себе что в голову, никакая сила на свете этого из нее не вышибет: ни крики, ни уговоры, ни угрозы, ни просьбы, никакие человеческие слова здесь не помогут. На нее словно глухота нападает и полная нечувствительность к доводам рассудка. И когда вы истощите весь свой запас аргументов, она, кротко, но упрямо начнет опять все сначала и повторит слово в слово все, что говорила раньше.
— Не потерплю! — бормотал он свирепо. — Не желаю!
С трудом поборов волнение, он побрел дальше меж кустами роз, наклоняясь порой, чтобы понюхать цветы, стараясь не думать о будущем. Когда-то на всех этих кустах он повесил дощечки с надписями, но он уже давно перезабыл все названия. Неважно, он не Оски, он способен любоваться розой, не зная, как этот вид называется. Он осмотрел цветы на искусственном пригорке; ему вспомнилось, как он устраивал его вскоре после покупки дома, а Эрнест, ковыляя на коротких ножках, бежал за ним по пятам, старался помогать ему и засыпал вопросами. Этот «альпийский сад» был его гордостью: аубреция, очиток острый, ладанник и... ну, словом, гибель всякой всячины — всего и не упомнишь. Садоводство — интересная штука, нужно только иметь время и — уж если заниматься им как следует — оранжерею. Он всегда мечтал об оранжерее. Оски, тот уже обзавелся ею, вон он и сейчас торчит там, усердно выпалывает что-то, и его знакомый зад явственно виден сквозь стекло. Оски, по, убеждению мистера Бантинга, не понимал прелести подлинного любительства: он превращая садоводство в тяжелый труд. Ну, а мистер Бантинг занимался своим садом с беспечностью истинного дилетанта. Все, что он желал, — это мирно жить на пенсии и иметь оранжерею, а к практическим результатам своего садоводства он относился бы философски.
