– Чего ты боишься, мама? – спрашивают меня мои дети иногда в минуты игр и забав. – Кто тебя так напугал? – Как будто со мной ничего по-настоящему значительного и пугающего никогда и ни при каких обстоятельствах не могло и не может случиться.
Я загадочно улыбаюсь и, подшучивая над ними, говорю:
– Может, вы?
В этом есть определенный резон, поскольку, когда я рожала, у меня частенько бывали моменты ■■■■ – затемнения сознания. Сказать по правде, они скрывают от меня большую часть родов, и я мало что помню. Но возможно, так и должно быть? Ведь раны заживают, а боль со временем стирается из сознания и забывается – разве не так?
То, что произошло в достопамятное июльское воскресенье 1969 года в доме дяди Ребборна в Гросс-Пойнг-Шорз, является тайной, которую непосредственный участник тех событий (то есть я) все еще не в силах постичь. В центре того украденного у меня дня до сих пор лежит ■■■■ – пустота, провал во времени и пространстве. Этот черный прямоугольник, закрывающий мне обзор, когда я обращаюсь мыслями к случившемуся, обладает, помимо всего прочего, странным свойством насылать на меня щекотку, которая неизмеримо усиливает ставшую уже привычной внутреннюю дрожь, вызывая у меня приступы истерического, до судорог и колик, хохота.
Кое-что в памяти у меня все-таки осталось. Помню, какое облегчение я испытала, когда дядя Ребборн вытащил из воды Даррена и мы отправились наконец в обратный путь. Хотя причал был плох, подгнил и немилосердно шатался, он, по счастью, к нашему возвращению остался на своем месте и даже выдержал вес дяди Ребборна, когда тот полез на него с канатом в руке привязать лодку к причальной тумбе. Мы вернулись после катания по озеру Сент-Клер усталые и возбужденные. Тетя Элинор сказала, что зря мы не сделали фотографии в ознаменование моего визита, а дядя Ребборн начал спрашивать, куда, к черту, запропастилась камера «Полароид» и почему тетя Элинор вечно забывает взять ее с собой. Потом он заявил, что вот так бесследно пролетают счастливые мгновения жизни и никто даже не подумает взять камеру и зафиксировать их на пленке. Я помню, как мы вернулись в дом и я снова оказалась вместе с Одри в ее каморке под лестницей. Мы с ней стали торопливо снимать мокрые купальники, чтобы переодеться в сухое, но на этот раз ни тетя Элинор, ни Одри, которая кричала «папочка, не надо!» и «нет, папа, нет!», не смогли помешать дяде Ребборну распахнуть дверь и проникнуть в комнату, где мы с Одри переодевались, ■■■■■■■■ Я тоже стала кричать, визжать и до колик хохотать от щекотки, когда твердые мужские пальцы впились мне в голые бока, оставляя на коже багровые отметины. ■■■■ Жесткие как проволока, вьющиеся волосы на груди и животе мужчины щекотали мне лицо, и это продолжалось до тех пор, пока твердь, что была под нами – пол, если не ошибаюсь, – не стала вдруг уходить у меня из-под ног. ■■■■ Все вокруг словно подернулось дымкой, реальность постепенно исчезала, растворялась, уплывала от меня, но я не плакала и не сопротивлялась, я ведь хорошая, послушная девочка, видите? ■■■■ ■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■ ■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■ Пробуждение было подобно переходу от беспамятства крепкого сна к знакомому сновидению. Снова под колесами черного сверкающего автомобиля захрустела галька, изысканная, как морские ракушки, и я увидела дядю Ребборна – розовощекого и свежего после душа, в яркой спортивной рубашке, шортах-бермудах и в сандалиях на босу ногу. Мы возвращались в Хэмтрэмк с берега озера Сент-Клер, где на вершинах холмов укрывались среди зелени похожие на замки виллы. Назад мы ехали в одиночестве – ни Одри, ни тети Элинор, ни Даррена с нами не было. В продуваемом кондиционером просторном салоне с тонированными стеклами находились только дядя Ребборн и я, его любимая племянница. Так он сказал, усадив меня на сиденье с ним рядом. Когда машина подъехала к железным воротам, которые словно по волшебству распахнулись, я повернула голову и бросила прощальный взгляд на выстроенный из искрящегося розового песчаника дом с забранными в свинцовые переплеты стеклами окон, с портиком, увитым английским плющом, со стройными колоннами у входа. Все выглядело как на картинке из детской книжки. Я до сих пор думаю, что это был самый красивый дом из всех, что мне доводилось видеть вблизи и порог которых мне приходилось переступать. И тут уже ничего не поделаешь.
■■■■■■■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■■■■■
В самом конце лета у наших соседей, живших в верхней части Кенел-лейн, пропал ребенок. Семилетний Тимми Боннард. В последний раз его видели в субботу около трех часов дня. Он бежал по пляжу, направляясь к крутой деревянной лестнице, ведущей вверх по горе к дому, и вот с тех пор прошел день и еще полдня, а о нем ни слуху ни духу. За это время мы успели до мельчайших черточек изучить его увеличенный портрет, сделанный с фотографии из семейного альбома, и ответить на вопросы, которые нам задавали помощники шерифа округа Махассет. Мы даже помогали искать ребенка, хотя и не с таким рвением и энтузиазмом, которые демонстрировали другие, более молодые и настойчивые люди, принимавшие участие в поисках. Мы были слишком взволнованы известием об исчезновении Тимми, чтобы как ни в чем не бывало сидеть дома или копаться в саду. Мы вместе со всеми таскались по берегу и дюнам, раздвигая высокие травы и цветы, клонившиеся от ветра к земле, заглядывая во все расщелины и углубления в почве и скалах, даже разгребали мусорные кучи. Иными словами, искали везде, где только мог спрятаться маленький мальчик. Неужели это?… Временами обман зрения подталкивает к самым пугающим выводам, но рассудок мгновенно вносил коррективы. Слава Богу, нет!
Полуостров Махассет очень узкий, всего восемь миль в ширину, считая вместе с мостами, поэтому найти на нем ребенка, в общем, дело времени. Разумеется, если ребенок все еще тут.
Понаехали люди в форме и тоже принялись обыскивать местность. Они сверху донизу прочесали всю Кенел-лейн. Спрашивали, где и когда мы в последний раз видели Тимми Боннарда, не замечали ли в округе чужаков, не было ли случаев странного или подозрительного поведения кого-нибудь из жителей, не слышали ли чего, не знаем ли чего, имеющего отношение к делу. Они были вежливы, серьезны, ужасно методичны и разве что самую малость назойливы: перегородили машинами с мигалками всю аллею и расхаживали по ней, как у себя дома, похлопывая по рукояткам спрятанных в кобуры револьверов, и без конца переговаривались между собой по радио. У нас они заглянули в гараж, в амбар, в ржавые клетки для кроликов, в сарай, где хранятся инструменты и всякий инвентарь, и даже потыкали вилами кучу компоста, находившуюся в глубине сада!
– Уж и не знаю, что вы хотите найти, – сказал я, – видно ведь, что компост лежит здесь давно и никто к нему не прикасался.
Один из этих парней – вдвое младше меня – одарил меня скользящим взглядом сквозь темные очки и бросил:
– Это наше дело, мистер.
* * *
Всякий раз, когда мы видели Боннардов – семейство столь многочисленное и социально активное, что ни сосчитать всех его членов, ни отделить его отпрысков от их друзей и приятелей, которые вечно у них гостили, не было никакой возможности. Нас всегда поражало доброе расположение духа этих людей. Боннарды в большинстве своем были светловолосыми, атлетически сложенными, загорелыми и улыбчивыми. Улыбались они постоянно! Они даже разговаривали так весело, что, казалось, готовы были в любой момент расхохотаться. Боннарды приехали сюда позагорать шесть или семь лет назад, и им здесь так понравилось, что они купили в самой высокой точке мыса неподалеку от пляжа старый, крытый дранкой двухэтажный дом с десятью спальнями. Говорят, его выстроил в 1914 году полковник Джадсон, и дом, фасад и интерьер которого сохранились в первозданном виде, считается на полуострове главной исторической достопримечательностью. Впрочем, бывать в этом доме нам не доводилось.
Все лето по аллее шныряют туда-сюда принадлежащие Боннардам и их многочисленным гостям машины – в августе, когда начинается сухой сезон и дождя не бывает несколько недель, на дороге почти не оседает пыль, которую поднимают спешащие в сторону деревни и обратно автомобили, микроавтобусы или мотоциклы. «Приветик!» – выпаливают, здороваясь с нами, Боннарды, когда видят нас в саду или встречают на улице. Даже совершенно незнакомые нам юные отпрыски этого семейства говорят «Приветик!» и одаривают ослепительной «фирменной» улыбкой. Конечно, можно подумать, что в такой фамильярности Боннардов, которые даже не знают, как нас зовут, кроется насмешка или пренебрежение, но я лично в этом не уверен.
