С точки зрения Ларкиных учебников, все объяснялось очень просто. Катя — единственный ребенок, в детстве страдала от одиночества, а родители, сидящие в разных комнатах, не могли этого понять и почувствовать.
— Кать, это элементарно, это просто азы. Любой учебник открой! Помнишь, ты еще хотела в однокомнатной квартире жить?
И правда, у Кати была школьная подруга, обитавшая в практически трущобном мире, многокомнатном коммунальном доме без удобств, с печным отоплением, на улице, в названии которой значилось слово «овраг». У подруги были мама с папой, два брата, кот и овчарка. Все в одной комнате, куча веселья, шума, разговоров и собачьего лая. Еще и Катю там кормили, привечали и даже оставляли ночевать на раскладушке в проходе между комнатой и кухонным закутком с печным жерлом. Дома, в большой трехкомнатной квартире, где по коридору можно было проехать на велосипеде, Катя терялась и мучилась свободой, ей тогда не нужной, тяготилась собственной комнатой, где вечером мама закрывала дверь, оставляя крошечную щелку в коридор, в которой неясно виднелась закрытая же дверь кухни. Раскладушки у них не было.
Катина подруга, удивительно, всегда стремилась остаться, наоборот, у Кати, на одном диванчике. Так у них зачастую доходило до споров — к тебе, нет, к тебе.
Это теперь смешно, с подругой не виделись со школы. Уже в старших классах Катя, конечно, оценила преимущества отдельной комнаты, выросла из диванчика и даже поменялась на родительскую спальню, где был балкон, с прицелом на ночное курение. На первом курсе. Стал бы Андрей, у которого на первом курсе уже была машина, приходить в овраг с печным отоплением и пить чай в окружении дерущихся братьев и сикающей от радости под себя старой собаки?
Андрей.
С ним не работали дежурные штучки, типа реанимации. Ему, Андрею, противопоказано знать, как Катя курит ночью красный «LM», усевшись на подоконник в санитарной комнате. Он-то сам курит длинные коричневые сигаретки, которые только в одном магазине продаются, соблюдает стиль. Не надо знать, как Катя мечется утром, опаздывая в институт, вытирая потный лоб рукой в нечистой резиновой перчатке. И чем к утру выпачканы мятые брюки голубого хирургического костюма. Это как раз надо скрыть, спрятать. Хотя так сладко думать, что он тоже из армии не нюхавших пороха салаг, ее Андрей. Красавчик и богатенький Буратино. Нельзя показывать, что хочется спать. Она никогда не говорит Андрею, что не выспалась на дежурстве, отказываясь от похода в клуб, например. Предки не пустили. Предки — это понятно. Андреевы предки тоже, бывает, вспоминают о воспитании, отец ключи от машины забирал на месяц и не отдавал, пока Андрей не пересдал зачет. Предки лютуют, это понятно. Катя работает — нет. И там, где Катя бывает с Андреем, это тоже никому не понятно и не нужно. Андрей хочет стать пластическим хирургом. Реальная профессия, реальные «бабки» можно делать. Он хорошо учится, может рассчитывать на стажировку в Москве или где-то еще, где захочет. Андрей веселый и красивый. Его добиваются все девушки курса, а он приезжает к Кате.
По воскресеньям Андрей не встает раньше двенадцати. Пока то, пока се, значит, у Кати полно времени, раньше часу он не позвонит, она уже будет дома и сможет сказать в трубку расслабленно — валяюсь в ванной.
Листва в сквере перед больницей замерзла и звучит под Катиным упругим шагом не шелестом, а звоном и потрескиванием. Голые липы тянут растопыренные черные пятерни к сплошным окнам пятого этажа, где операционные. Почему-то в выходной нерабочий день они блестят особенно ярко, как будто их тоже капитально отмыли в пятницу, как внутреннее помещение. Дежурит вторая студенческая бригада. Там Олька и Маринка закадычные. В отделении тихо, мало больных. У Кати есть время попить чаю, все обсудить…
И этот больничный чай! Катя вообще не любит чай, лучше кофе или кисель. Мамин компот с клюквой. Сок. Больничный чай всегда плохой, жидкий, много раз заваренный-перезаваренный, без сахара. Фу. Предложи кто Кате дома выпить такого — ни за что не стала бы. Но на работе — святое, особенно если в гости пришла. Утром в начале смены еще есть и сахар, и варенье клубничное знаменитое, имени Олькиной бабушки, и печенье, и пряники.
— Я уж решила, что ты поменялась с кем.
— А с кем? У вас что, кого-то не хватает?
— Да нет, все вроде, но мало ли…
— Сколько у вас сегодня? Двое, трое?
— Двое в зале, в послеоперационных еще четверо. Нет, пятеро, изолятор еще.
— А в изоляторе кто?
Маринка машет рукой, все ясно, кто может быть в изоляторе.
— Сепсис с прошлого дежурства, там сегодня Женька колдует. Мы к нему не суемся, а он к нам. Сказал, чтоб его не меняли, сам справится.
— Хлорамином залился уже, все у него по науке. Помрет к утру наука и выспится! — Олька вообще это все презирает, асептику, антисептику. Из всей бригады одна работает без перчаток. Олька тоже третий курс, но не с Катей, а педфак.
Убогая сестринская залита вышедшим наконец солнцем. Занавески раздвинуты. На подоконнике аккуратной стопочкой лежит Женькина «Ревматология», «Внутренние болезни», рядом журнал переливания крови, заложенный ручкой. Такая ручка с крошечной Барби может быть только у Ольки. У Маринки вязание в пакете. Коленкоровая поверхность топчана справа разукрашена черными кружками от старого чайника. Новый, электрический, появился еще до Кати, а топчан все тот же. Заварочный чайник с петухами. На Катиной чашке написано «Катя». Пепельница в виде головы чертика, анестезиологи в прошлом году подарили сестринскому коллективу на Восьмое марта. Чертова рожица уже не видна, сплошь затерта и закрашена серыми узорами пепла. Катя знает все эти узоры так, как знает стену над своей кроватью, картинки, которые можно выдумать из рисунка ковра в большой комнате, ступеньки своего подъезда, щербинки на перилах, сбитую доску в углу палисадника. Запахи, звуки. Включить свет на ощупь. Ее привычный мир, изученный до смешного, до малого, до малейшего, до крошечного. Только дверь в коридор, в реанимационные отсеки, как шаг в неизведанное, непредсказуемое. Незнакомое. Больные каждое дежурство разные.
За стеной пищит монитор, ноздри немного сушит перекись. Воскресенье — день генеральной уборки.
— Кто у вас на хозяйстве?
— Нинка санитарит. С утра взялась. Завтра старшая все углы проверять будет, на лекцию опоздаем, раньше восьми не отпустит.
— Варенье бери. Ты че пришла-то, Кать? Дома делать нечего?
Кате вдруг ужасно хочется остаться здесь. Переодеться, выложить на солнечный подоконник свои учебники. Девчонки уже приготовили картошку в раковине, начистят и сварят на плитке к обеду. Женька перестанет строить из себя настоящего доктора, расскажет что-нибудь прикольное. Катя представила, как можно было бы сейчас поработать, без спешки, аккуратно, основательно, как она любит. И солнце. Не осеннее какое-то, льется прямо в окна. Скверик виден с их четвертого этажа на просвет, каждый лист под облетевшими деревьями, каждый куст, примороженные клумбы и дорожки поседевшего асфальта…
— Бабенка одна отравилась, лечить поеду. Собери мне, Оль, чтоб не переодеваться, пару банок физраствора, соду, что ли. Что там еще…
— А она че, совсем, или как?
— Оль, как совсем! — Маринка настороже, без нее Ольку может так занести, не вытянешь, что в разговоре, что в жизни, — если совсем, зачем растворы-то ей? А ты желудок будешь промывать?
— Буду, конечно, если она в сознании.
— А ты ее откуда взяла-то, Кать?
Пепельный чертик так и тянет за язык — скажи, скажи! Экстренная лаборатория на их этаже. Ирка Мухина там работает с момента основания больницы. Ларка с ней была в бригаде, пока не окончила и не подалась в психиатрию.
— Сестры моей пациентка, таблеток психических перепила.
— Дура, что ли? И сильно она?
— Да не знаю, вот с Ларкой на полчаса договорились на остановке встретиться, эта, ну короче, больная-то, ей звонила. Пока вот у вас торчу!
— Ну, раз звонила, значит, несильно.
— Не, Марин, не скажи, там может еще не всосалось, а когда всосется — все. Бобик сдох, п-ц собаке.
— Оль, да что у тебя дохнут-то все сегодня, сплюнь! Щас, Кать, принесу тебе, только две банки тебе мало будет на настоящее отравление, давай у Женьки спросим? Ты желудок-то умеешь промывать? Катя умеет, но примерно. Точнее, примерно знает и у Женьки спрашивать не хочется.
— Да чего там, ну зонд затолкаю ей, справимся.
— Ты учти, если обычным способом, не меньше трех литров выпить надо, это я точно помню. У нас там еще в учебнике по сестринскому уходу картинка была…
— Ну давай, неси уже, Марин, идти надо, а то вдруг чего!
— Так и сестра твоя пойдет, что ли? Вдвоем-то веселее.
Покурили еще перед выходом. В сквере Катя оглянулась на окна: Маринка просто махала, а Олька кривлялась, как всегда. Два пальца в рот показывала.
