Каждый день я заносил впечатления в «духовный дневник», назовем его так. И сразу же заметил, что мой почерк улучшился! Без особого напряжения все 26 букв алфавита стали получаться более четкими и красивыми! В первый раз мне стал доставлять удовольствие сам процесс написания слов. Я заносил в тетрадку свои мысли и ощущения по дням. Просто удивительно, как много происходило со мной того, чего ранее я не замечал, и как важно стало все происходящее. Задумавшись, я начинал задавать себе вопросы. К примеру, почему я стал именно тем, кем стал? И начал ощущать, что именно сейчас я буду наконец делать то, что хочу в жизни.
Частенько я стал засыпать в этой комнатушке. И слишком часто, черт побери, заснув, начинал мечтать о Гвен. Сны мне не подчинялись.
Была еще одна сторона моего «я», которая не желала быть послушной. Я не мог жить с Флоренс как супруг. Не знаю почему, просто не мог. Может, возраст, может, что-то физиологическое. Нет, наверняка причину я знаю, насчет физиологии было все в порядке, но ничего не получалось. Что бы Флоренс ни делала, эрекции не было. Немного, конечно, получалось, но толку было мало. Флоренс удивлялась. Мы откровенно обсудили этот вопрос. Она сказала: «Не волнуйся». Мол, доктор Лейбман сказал, что я меняю духовный механизм, и она должна понять это и ничего от меня не требовать сверх того, чего я хочу всем сердцем, и что я обязательно вернусь к ней по проторенной супружеской дорожке. И вот когда этот момент придет, она должна ждать меня наготове.
Во всем остальном мы были близки как никогда. Я даже ходил с ней по магазинам. Если что и было для меня ненавистным в старые времена, так это — магазины. Мои личные покупки осуществляла Сильвия, моя секретарша; она покупала все: рубашки, носки и даже нижнее белье. Что касается костюмов, то я давным-давно отыскал портного, который с помощью простого метра и рекламных фотомоделей шил мне по два на год: синий, выходной, и другой, коричневый, — для работы.
Теперь моим гардеробом занялась Флоренс. Мы вместе решили, что лучше всего я выгляжу не в синем или коричневом, а в сером. На галстуке, может, и надо допустить другой цвет, но костюм, туфли и рубашки — серые разных оттенков. Это позволяло Флоренс одеваться более разнообразно, но всегда мой серый выгодно оттенял ее. Поэтому в ее ансамбле всегда присутствовал намек на серое.
Теперь я всерьез заинтересовался женской модой. Первый раз в жизни я стал замечать, что носят женщины, а ведь до этого меня занимало лишь местонахождение роковых молний и застежек. Я ходил с Флоренс по магазинам, и мы покупали одежду ей, и — как она сама сказала — вскоре я отлично разбирался, что ей шло, на каких деталях она делала ударение, какие недостатки фигуры она скрывала и что стремилась свести к минимуму. Она даже начала ценить мой вкус. А мне понравилось. Мне действительно нравилось.
Спустя какое-то время мы стали с ней известны среди друзей как «Золотая пара». Прозвище пристало к нам не потому, что каждый из нас ежедневно проводил пять минут под ультрафиолетовой лампой и поэтому кожа наша стала золотой. Люди думали, что наша семейная жизнь идеальна. Жены ставили меня в пример своим мужьям как стопроцентного супруга. Когда же мужья делали притворные замечания касательно моего довольно бурного прошлого и тому подобного, то жены — о Боже! — защищали меня. Они говорили, что, вероятно, какое-то время ему было это необходимо, более того, даже при всей реальности его похождений они просто дико преувеличены. От зависти неудачников. Смешно ожидать другого. «Но! — заключали они. — Взгляните на него сейчас!»
Да, периодически нас звали на ужин в другие дома. Мы входили внутрь. Флоренс первой, поворачиваясь ко мне спиной, я помогал ей снять пальто и вручал его служанке. Затем мы шли в гостиную или, летом, в сад и садились рядом на диван или садовую скамейку. Я говорил хозяину или официанту, что мы оба хотели бы выпить, — напиток был всегда один и тот же, но я все равно узнавал мнение Флоренс — «Манхэттэн». Все знали, что за столом мы предпочитали сидеть вместе. Поэтому постоянно было это: «А сейчас мы вынуждены украсть вас друг у друга на часок. Вынесете ли вы разлуку?» Мы застенчиво обменивались взглядами и неохотно шли на это, но заканчивалось все равно одним и тем же — мы усаживались напротив друг друга. Она смотрела, что ем я, я смотрел, что ела она. Мы оба старались сократить калории в своем рационе. У меня была с собой маленькая серебряная коробочка, в которой хранились диетические вафли для нас обоих. Она носила в сумочке одну сигару, единственную в день для меня. Я получал ее в конце ужина.
Мы всегда приносили извинения и покидали хозяев немного раньше, чем другие, подразумевая, что более ни одной минуты не можем быть физически разлученными. Я усаживал Флоренс в «Континенталь», и мы отъезжали, оставляя позади себя сонм завидующих жен.
Поскольку дома секс не сближал, эту функцию выполняло другое. Мы наливали друг другу по «ночной» рюмочке и выпивали вместе. Иногда, если время было не позднее, мы раскладывали, потягивая виски с содовой, пасьянс на двоих. Затем медленно поднимались по лестнице, она в свою туалетную комнату, я — в свою. Там, не торопясь, переодевались, думая каждый о своем. Затем встречались в спальне, лицом к лицу с развитием наших взаимоотношений. Она купила себе несколько сексуальных ночных халатиков, эдаких немного более подчеркнутых в определенную сторону, чем ранее, но таких, которые мне нравились, из простой, мягкой ткани. Но ни один из них не сработал. И вскоре мы поставили на постели крест. Я уже давно не чувствовал необходимости изъясняться по этому поводу. Вместо секса мы читали: то есть я читал, а она — слушала. Чтение «Сидхартхи» заняло у нас много вечеров, и меня поразило, как много нового мы почерпнули из книги, читая ее по второму разу. Но действительной причиной нашего бдения над романом, кроме впитывания в себя страницы за страницей, параграф за параграфом, было другое — Флоренс вскорости крепко засыпала. А я оставался лежать на долгие бессонные часы, думая — что происходит? Что происходит?
Иногда я думал о Гвен. Но отгонял ее образ. Постепенно научился и полностью избавляться от него. Смысла в подобных воспоминаниях не было никакого.
Из-за неладов с любовным союзом для нас с Флоренс стало возможным другое — мы подружились. Я любил Флоренс. Она была настоящим другом. Фактически я в первый раз узнал другую Флоренс, не ту, на которой я когда-то женился, будучи сам совершенно другим человеком. Мы разительно изменились за те годы, прошедшие с наших свиданий на верхнем этаже ее отцовского дома. По крайней мере, теперь это была дружба.
Так мы и жили.
Часто принимая приглашения, мы, разумеется, отвечали тем же и вскоре проводили каждый вечер или в гостях, или принимая гостей. Кроме одного дня в неделю. Один день мы постились. Под влиянием Флоренс я сделал посты полегче: не ел, начиная с раннего ланча в понедельник, и заканчивал перед поздним ланчем во вторник, ровно 24 часа. Флоренс тоже пропускала по три приема пищи. Даже удивительно, как я ждал эти дни. Это был триумф воли над плотью.
Каждая мелочь помогала нашему сближению. Например, каждый день в определенные часы я звонил ей. Первый раз около одиннадцати, как раз перед ее визитом к доктору Лейбману. Затем еще раз, около четырех, когда она возвращалась из магазинов или с уроков йоги. Она, в свою очередь, звонила мне сразу после ланча, чтобы узнать, соблюдаю ли я диету. Ребята из офиса подшучивали надо мной, говоря, что она все еще не верит.
Вскоре течение наших жизней зазвучало в унисон. Это коснулось даже благотворительности. Мы решили отдавать несколько часов в неделю бесплатной работе в госпитале. Каждую среду прямо из ресторана, где обедал, я туда и отправлялся. (А раньше, бывало, точно в этот же день и час я ехал к Гвен. Сколько же времени прошло с тех пор, как мы расстались?!) Мы с Флоренс встречались в психоневрологическом госпитале для ветеранов в Саутеле, дорога вела по пляжу (тоже испытание для памяти и психики!). В больнице мы делали все, что нас просили пациенты: читали, слушали их страшные исповеди. Иногда, кстати, в речах обезумевших бедняг я находил бездну смысла. Несмотря на всю мою серую шикарность и преуспевающий вид, я часто ощущал, что разница между верхом и низом нашего общества крайне мала. В глубине души я подозревал, что, собственно, от них или от чего-то подобного меня отделяла тонкая стеночка. Флоренс догадывалась об этом. Поэтому наши визиты были, можно сказать, платой за искупление грехов.
Мы решили подписаться на некоторые журналы сообща. Во-первых, «Нэйшн», в котором мы находили неотразимые ревью Гарольда Клармана. Они были написаны так, что, читая, мы наслаждались какой-нибудь пьесой, даже не посмотрев ее. Но если смотрели, то выяснялось, что точка зрения мистера Клармана и наша в принципе совпадают. Затем «Эсквайр», где Дуайт Макдональд с тонким блеском не оставлял камня на камне от поделок экрана. Мы написали список фильмов, которые он рекомендовал посмотреть. И, наконец, «Нью Рипаблик», где сиял Роберт Бруштейн, самый блистательный из них троих. Кларман, Макдональд и Бруштейн были теми, кто действительно нужен. Они не только глубоко все воспринимали, но еще и остроумно и изящно излагали свои наблюдения. Мы даже спешили забраться поскорей в постель и читали друг другу вслух их пассажи.
