Всю неделю я шлялась по дому с температурой, тыча нос в прохладные закутки, как слепой котенок, а сегодня была силком уложена в кресло на веранде. Бип, так разумно ткавший свою реальность, подтягивал иногда и чужие спущенные петельки: чтобы не маяться без дела, я должна была восхищаться его мастерством. А восхищаться было чем. На кухне, как, впрочем, и везде, ему не было равных. Все — от чайной ложки до жаровни — с удовольствием ему повиновалось. Ножи порхали, отсекая как раз то, что нужно, и именно столько, сколько и требовалось, густые, щиплющие за нос смеси томились в филигранных бутылочках, отливающих мятой, закатным солнцем, лунными дорожками, чтобы в необходимый момент во всей красе явиться публике. Стиралось прошлое, предметы, не помня себя, утрачивали свойства, чтобы от прикосновения алхимика загореться золотым огнем и обрести имя. На вопрос, где он научился так готовить, Бип отвечал, что в молодости долгие семь лет служил поваром у одной носатой старухи.
Мы восхищались всем, что бы он ни готовил, будь то вареники с вишнями или маринованные луковицы, шпигованные гвоздикой. Совсем недавно, оказавшись на мели, мы целую неделю питались исключительно тыквой — печеной, тушеной, жареной, даже сырой, и если бы мы не знали, что в холодильнике пусто, то никогда бы не поверили, что едим по-разному приготовленную и тщательно загримированную провозвестницу Хэллоуина. На седьмой день тыквенной диеты, когда к нам явился почтальон, аристократически бледный по сравнению с любым из присутствующих, мы стали смутно догадываться, что ядовито-оранжевый цвет кожи — не причуды освещения и что либо в нашем домике свирепствует желтуха, либо пора завязывать с тыквой. Бледнолицый почтальон, не понимая, над чем мы гогочем, жутко обиделся и, уходя, громко хлопнул дверью, проклиная и нас, и наш дом, желтый теперь не только по форме, но и по содержанию. Спелый тыквенный загар держался с цепкостью морского, и мы еще долго пугали знакомых своей желтизной.
Большая комната на первом этаже, в которой собирались «любители жизни», могла бы послужить примером того, как эта самая жизнь, предоставленная самой себе, вырождается в хаос. Такого беспорядка — до ряби в глазах — мне видеть еще не приходилось. Многочисленные уборки не привносили в эту картину ничего, кроме еще большего хаоса, он, как огромная амеба, захватывал жадными ложноножками все, что ему скармливали рачительные хозяева. Бип, все и везде раскладывающий по полочкам, к своей собственной комнате относился с неожиданной халатностью. Она обрастала вещами, и порой даже сам хозяин не мог с точностью сказать, откуда и зачем появилась здесь та или иная вещица. Правда, неожиданно появляясь, вещи могли так же внезапно исчезнуть, отчего казалось, что комната меняет форму и объем. Цвета она была теплого, золотистого, но он тоже менялся в зависимости от освещения, времени года и людей, здесь появлявшихся. Предметами более или менее постоянными были: четыре лампы под зелеными абажурами по углам, на которые чаще всего набрасывались разноцветные тонкие платки или покрывала, видавший виды сундук загадочного цвета, из бездонных недр которого Бип с легкостью фокусника извлекал самые неожиданные вещи, огромный вишневый диван с истрепанными нервами и пружинами наголо, соцветья стульев в различных стадиях созревания, пуфы, скамеечки для ног, пестрые подушки (называемые почему-то «мексиканскими»), стопки книг, старых журналов и газет — на подоконниках, стульях, на полу. Потрудившись, здесь всегда можно было отыскать карнавальные маски, сломанную рапиру, две гантели весом по пять килограммов, обрывок каната, замшевые получешки на резинках, безделушки из слоновой кости, похожий на мороженое-рожок женский парик (чаще всего нахлобученный поверх платков на одну из ламп), коллекцию пустых бутылок и костюм шута с бубенцами на рукавах, для блезиру пригвожденный к стене у двери.
Гости вполне соответствовали хаосу, среди которого проводили время. Количество их изменялось так же непредсказуемо, как и количество стульев, оттенков они были самых разных и мысли высказывали самые неожиданные. Большую часть народа, у нас толокшегося, я не знала, да и не пыталась узнать. Часто это были однодневки, которых все «вроде бы где-то видели», но где — не помнил никто. Эти загадочные существа молчали, много пили и больше не появлялись. Чуть теплее и ближе были гости из категории «знакомый знакомого друга» и просто «знакомый друга». Эти тоже помалкивали, много пили и являлись не так редко, как хотелось бы. Ну и, разумеется, были друзья, которые болтали без умолку, много пили и появлялись часто. Пили у нас все.
Гости упивались коктейлями, а Бип упивался гостями, изматывая их до предела. В погоне за неуловимой террой инкогнитой он без конца заводил знакомства, зазывал к себе, как старьевщик, который тащит в свою лавочку разный хлам и уже не в силах остановить поток сомнительных раритетов. Как одержимый коллекционер, который, не дыша, трясется над каждой трещинкой шедевра, всматривался он в лица приглашенных. Каждую черточку, будь то кадык или родинка на щеке, маленький коллекционер заботливо размещал на отдельной полочке памяти — этой вместительной кунсткамеры. Экспонаты, поощряемые добродушным хозяином, не знали удержу. Сначала он восхищался всем, что бы они ни говорили и ни делали: поворотом головы, взмахами рук, ужимками и гримасами — любым проявлением жизни, прекрасным или отвратительным, а затем беспощадно усыпленную жертву утюжил. Так называемые пороки и добродетели занимали его в равной степени. Жизнь он воспринимал как созревший плод, который поднимают с земли, — местами кашистый, местами подгнивший, с приставшими к сочному боку травинками и комками грязи. Часами нахваливая гладкую как шелк спину молодой девушки, он с не меньшим воодушевлением переключался вдруг на обвисший живот ее кавалера.
Был, конечно, небольшой кружок людей самых близких — неподвижный скелет у сундука с сокровищами, каждая косточка которого была названа и изучена, а значит — не столь интересна. Среди косточек были: укутанный Черныш — мой пасмурный доктор, большую часть вечера молчаливо посасывающий дынную корочку в углу, рыжеусый и щеголеватый Костик — несостоявшийся журналист, брошенный муж, ныне страховой агент; долговязый и скуластый Тоша — студент-медик с созвездием пурпурных прыщей на бледной переносице; тонкая и гибкая Лель с двумя маками в тициановских кудрях — прекрасная певица, любительница пудры и декольтированных платьев; не менее рыжая и не менее талантливая певица Иванна (Иванна-Утконос), плоскогрудая, с тонкими губами и запястьями, в длинных черных перчатках и шеей, по длине не уступающей перчаткам; клоунесса Улялюм — огромная каменная глыба с душой мотылька, в пене желтых рюшей и веснушек; маленькая, печальная Женя — танцовщица с изможденным лицом и застывшим взглядом падшего ангела, Ижак — веселый, громогласный, язвительный хозяин «Балаганчика». Ну и конечно же Тим, Лева, Чио и (с некоторых пор) я.
В шутовском хороводе, в гуще откровенно филистерских рож с перламутровыми деснами мелькали иногда очень интересные персонажи. Так, одно время часто захаживал к нам начинающий режиссер, одержимый идеей экранизировать Набокова, неважно что, скрупулезно, буква за буквой, метафору за метафорой перетащив каждый завиток с расписных окон поразительной прозы на расписные окна кинопленки. Он мог часами истязать публику отдельными пассажами и целыми главами из «Дара», которые знал наизусть, и под конец, расплывшись в мечтательной улыбке, добавить: «А теперь представьте, как все это будет выглядеть на большом экране!» Жаль, что и мейнстрим, и артхаус, не сговариваясь, считали его поиски абсолюта «неформатом». Бывали у нас и начинающие поэты: молодой человек с цветущими, как сады по весне, щеками, творящий под псевдонимом Теодор В. Адорно, только за этот псевдоним и привечаемый; рыхловатая, мучной белизны девушка лет двадцати, которая флегматично грызла зефир и с похоронной миной декламировала свои свадебные вирши; слоеная дама с тощим лицом и монументальным крупом — женщина резвого ума и сонного сердца, в толще вязаных одежек затаившая презрение ко всему живому, с сонными, всхрапывающими на поворотах стихами; бледно-зеленый и измученный онанизмом «юноша» двадцати семи лет, вечный студент и потенциальный убийца. Были и еще какие-то стремительные домкраты, имена и лица которых запоминались не лучше, чем их чахлые экзерсисы. В этом стылом цветнике горячим пятном выделялся Илья — математик по образованию, плиточник-облицовщик по профессии. Его краткие и трепетные, с отзвуком хокку лирические пантомимы –
— в рекордный срок отвергло рекордное количество издательств.
Проза в нашей синьориальной обители была представлена не менее ярко. Являлся одно время костлявый учитель биологии лет сорока, мечтавший написать детектив без единого диалога (сам он тоже все больше помалкивал, взращивая в себе, как он однажды выразился, «вербальный аскетизм»). Бывала очень серьезная, очень худая девушка с длинными щелкающими сережками, которая писала намеренно упрощенную прозу, с древними, как палка-копалка, оборотами вроде «красный как мак», «холодный как лед», «жгучий как жгут» (вклад Бипа) и так далее, в том же духе, все шестьсот страниц убористого (как убор) текста. Когда очередной защемленный жерновами литературы зоил обрушивался на писательницу, требуя объяснений, оправданий, сатисфакции, в конце концов, Бип одергивал его словами: «Дурак! Это же наскальная живопись! Перед тобой гениальная примитивистка, таможенник Руссо от литературы!»
