Пока я ходил за водой, Костя проснулся. Он, кажется, хотел что-то рассказать мне, но произнес только:
– Спасибо, – и вышел из хижины.
Седьмой день. На рассвете в мои сны пришла жена. То ли это был сон, то ли она на самом деле приходила ко мне в хижину и спала рядом со мной? Когда я проснулся, в хижине еще витал запах ее чистых волос, пальцы помнили ощущение чего-то мягкого и теплого. Будто в забытьи, я выскочил из хижины, зовя ее по имени. Вдохнув холодного воздуха, я пришел в себя. Если рассуждать трезво, каким образом моя жена могла оказаться в горах острова на краю земли? Иллюзия, не более того. Но эта иллюзия была гораздо реальнее, чем сон, она заставила работать все пять чувств. Я не только видел и слышал, я помнил запах и прикосновения. Такое впечатление, что между сном и реальностью есть еще одно, особое пространство и духи близких время от времени появляются в нем.
Жена глубоко вздыхала и смотрела на меня.
– С чего мне начать? Наверное, тебе тоже хочется о многом поговорить со мной.
– Даже слишком о многом. Оттого и вздыхаю.
– Я же говорил: найди себе другого.
– Вероятно, я так бы и сделала, если бы не твое письмо.
– Фумио, должно быть, выросла.
– Да, совсем взрослая стала – уже можно внуков ждать. Ты ее и не узнаешь, если увидишь. Я не спрашиваю тебя, где ты был и что делал. Даже если ты жил с другой. Пока ты выступал с концертами, я знала, что с тобой все в порядке. По крайней мере до две тысячи десятого года информацию о выступлениях контртенора Каору Ноды можно было найти в Интернете. Но потом не осталось даже этой возможности узнать, где ты и что с тобой.
– Я потерял все. Не только голос, который приводил тебя в трепет, но и мужскую силу. Я потратил два года, пытаясь вернуть и то и другое, но все впустую. Каору Ноды, которого ты знала, больше не существует.
– Ты помнишь, что я обещала, вступая в брак? Быть вместе с тобой и в болезни и в здравии. Даже если ты потерял голос, стал импотентом, ты все равно Каору Нода. Надеюсь, ты не намерен похоронить себя здесь?
– Этот остров прекрасно подходит для конченого мужика.
– Ты что, не собираешься возвращаться? Ты же написал в своем письме, что обязательно вернешься ко мне.
– Я хочу вернуться. Но пока я внутренне не готов к обычной повседневной жизни. Я потерял самого себя – того, кто жил с вами. Выбравшись из темной лесной чащи, я наверняка смогу к вам вернуться.
– И не думай умирать здесь. Я буду ухаживать за тобой, если ты заболеешь. Буду сидеть с тобой в твой предсмертный час. – С этими словами жена исчезла.
Во сне она была добра со мной. Гораздо добрее, чем я заслуживаю. Говорят, воды Куросио доносят свои трофеи и до Калифорнии, где должны быть мои жена и дочь. Может, следуя воле судьбы, моя душа уже вышла в воды залива Касатка и плывет по течению, которое несет меня в Америку?
Бросив петь, я падал все ниже и ниже. Делать мне стало нечего, я погрузился в депрессию и неделями не выходил из своей квартиры в Нью-Йорке. Я постоянно слушал записи своих концертов – свидетельства моей былой славы, пытался утопить в саке свою печаль по голосу неземной женщины, который больше никогда ко мне не вернется. Я завидовал даже нищим, которые пели на улицах. Я горстями принимал антидепрессанты, заставляющие меня терять чувство реальности. В таком состоянии я нес околесицу, покупал всякую ерунду, бранился с продавцами, а когда действие лекарств заканчивалось, падал, обессиленный, и спал по пятнадцать часов подряд.
По совету приятеля, который считал, что лучшее лечение – перемена климата, я отправился в Париж и на Гавайи. Но и в дальних краях я не мог справиться с переполняющей мою душу тоской. Отчаяние нельзя вылечить ни напускной веселостью, ни ослепительным солнцем, ни праздностью. Напротив, я нуждался в людях, которые испытывали ту же хандру, что и я. Больного скорее утешит сочувствие товарища по несчастью, чем ободрение здоровяка. Мне следовало отправиться на север, а не на южные острова. Вспомнив, что уже много лет я не посещал могилы своих настоящих родителей, мне захотелось после Гавайев ненадолго заехать в Японию. Может быть, сам того не сознавая, я искал поддержки у Андзю и Ино.
Побывав на могиле своих родных отца и матери, я пошел на кладбище, где покоились мои приемные родители. На участке, где хоронили членов семьи Токива, валялись пустые банки и бумажки. На воротах красной спрей-краской было намалевано: «Грязная свинья! Заткнись навсегда!» Увидел я и то, что не предназначалось для моих глаз. Сбоку от ворот лежал камень из черного мрамора с надписью: «Каору Токива». Спрей-краской были нарисованы почему-то свастика и звезда Давида, чуть ниже приписано: «Здесь лежит предатель». Сам того не ожидая, я посетил собственную могилу. Убедившись, что меня похоронили, я понял: в этой стране для меня – изгоя, отвергнутого миром живых, – больше нет места. Я стер надпись «Здесь лежит предатель» со своей могильной плиты. Единственное, что мог сделать в знак протеста.
Я добрался до милой моему сердцу Нэмуригаоки, но уехал оттуда, так и не повидавшись с Андзю. Если она установила тот могильный камень, значит, уже похоронила меня. А мертвецы не ходят в гости.
Я хотел сразу же покинуть Японию, но меня поджидала еще одна напасть. Пока я беспечно шагал по Акасаке, у меня украли бумажник со всеми наличными и кредитками, которые при мне были. Передо мной маячила перспектива сменить номер в отеле на ночлег под открытым небом. Действие антидепрессантов закончилось, и я утратил всякую способность позаботиться о себе. Не стал восстанавливать кредитки, сбежал из гостиницы, оставив там вещи, да и себя самого потерял.
Я очнулся в синтоистском храме. Провел там ночь, а на следующий день перебрался в парк, где собирались такие же несчастные, как я. Там я сменял часы «Ролекс» на палатку из виниловой пленки. Бывший возлюбленный принцессы, контртенор, стоявший на сцене нью-йоркской Метрополитен-оперы, превратился в бомжа… Шутка, над которой и смеяться не хочется. Но я шутил так целых две недели. Мужик, давший мне палатку в обмен на «Ролекс», относился ко мне по-доброму.
Я рассказывал ему о себе, а он, сочувствуя моим несчастьям, давал мне еду и работу. Случайное совпадение – он тоже был певцом. Солировал в рок-группе, которая еще десять лет назад худо-бедно собирала клубы. А днем он зарабатывал себе на жизнь доставкой пиццы, мечтая о дебюте на большой сцене. У него было красивое лицо, подходящее для экрана, но серьезный характер и обстоятельное отношение к жизни, не подходящие к образу рокера, служили предметом насмешек его соперников по цеху. Однажды он встретился с девушкой, которая работала в банке и называла себя его фанаткой. Девушка пригласила его к себе, и он так и остался жить у нее. Она была заботлива и говорила: зачем тебе работать, я дам тебе денег. Он поверил ей и превратился в альфонса. Ему хотелось утереть нос насмешникам, которые издевались над ним. Но оказалось, у девушки есть и другое занятие: она приторговывала транквилизаторами. Теперь было уже непонятно, кто из них рокер, а кто сотрудник банка. «Надо сматываться», – подумывал он, но не успел оглянуться, как, падая на дно, сам подсел на наркотики и превратился в наркодилера. Он похудел с шестидесяти до сорока килограммов, осунулся, голос стал хриплым. У девушки поселился новый ухажер, а из него выжали все соки и выбросили на улицу, но он при этом не отказался от своих прежних мечтаний и постоянно повторял:
– Когда-нибудь я непременно стану крутым.
Сказав, что мой «Ролекс» станет для него стартовым капиталом, в качестве первого шага к возрождению он отправился к ростовщику.
Упавший на самое дно певец начал новый путь, передав мне эстафетную палочку. Похоже, и я скатился до самого дна, и теперь мне предстояло выползать обратно. Зато, оставаясь здесь, среди бомжей, я не попадал в поле зрения парней, стремившихся сжить меня со света. Поэтому я мог спокойно скрыться. Для этого нужно было дождаться своего шанса.
Однажды у вокзала в Уэно я случайно увидел знакомое лицо. Это был Ино, выступавший с предвыборной речью. Он как раз закончил выступление и обменивался рукопожатиями со своими избирателями, собравшимися вокруг пропагандистского автобуса. Я тоже протянул ему руку. Не испугавшись бездомного, он пожал мою руку, посмотрев прямо в глаза. На мгновение он отвел взгляд, а потом изумленно уставился на меня.
– Выглядишь бодро, – сказал я и улыбнулся. Ино застыл, пораженный.
Он посадил меня в машину, которую вел его секретарь, и привез к себе домой. Наверняка в этой квартире еще не принимали бомжей. Мы пили всю ночь. Я без утайки рассказал Ино обо всем, что сталось со мной за те семь лет, которые прошли со времени нашей последней встречи: и о том, как я потерял способность брать ноты верхнего регистра, жизненно необходимые для контртенора, и о том, как одновременно стал испытывать проблемы с эрекцией и впал в депрессию. Он сказал:
