Стояла мягкая ночь, светил месяц. Черно-синее небо было усыпано звездами, плыли белые шерстистые облака. Они двигались отдельно, как бы сами по себе, разделенные большим звездным небосводом. Казалось, будто эти облака избавились от власти угасшего за сопками кровавого солнечного заката и теперь приобрели свободу в своем движении. Проходя мимо луны, одинокое облако приобретало мутноватый жемчужный блеск.
Когда он поднимался по улице Драмменсвейен от Шиллебек к Лапсеторве, он видел, как тень от туч покрывала собой зимне-серую мостовую и даже безбоязненно проникала туда, где свет от газовых фонарей был самым ярким. В садиках лунный свет разливался по кустарникам, дурача, создавая иллюзию, будто уже весна. Там и сям в садиках валялись снежные комья.
Он был настолько взволнован, что воспользовался ключами от ее квартиры, которые она дала ему… Он открыл дверь машинально, не раздумывая. Так он поступил впервые. Он слышал биение своего сердца, когда он осторожно постучал в дверь гостиной. «Войдите».
Она посмотрела на него — спокойно и холодно. «Ты? Я думала, врач. Я не слышала звонка».
Он не знал почему, но он уклонился от ответа на ее вопрос. Пусть она думает, что он звонил. Он лишь сказал: «Лалла, я должен был тебя видеть». Но уже давно он научился распознавать любое выражение на ее лице. Сейчас оно было такое, когда у нее бывало плохое настроение. Белое лицо, большие красные губы и неестественно сверкающие синие глаза.
Он, однако, продолжал: «Лалла, сегодня вечером мне не по себе, мне плохо, я словно попал в водоворот. Ты можешь мне помочь, ты — и никто другой».
Она не отвечала. Откровенно неприветливой она не была. Она даже положила руку на его плечо. Вопреки интуиции, вопреки инстинкту в нем вспыхнул слабый луч надежды. «Единственное, что поможет мне, что возвратит меня к жизни — это остаться у тебя на ночь…»
Она словно онемела. Он хотел прикоснуться к ней, сделал беспомощное движение, и она тотчас заметила, каким оно было вялым и старческим. И что еще хуже, он увидел, что она подметила это. Ему стало совсем невмоготу, он растерялся и продолжал говорить почти бессвязно: «Лалла, есть дни, когда не владеешь собой, когда ищешь помощь и поддержку у того, кто ближе всего тебе. Я прошу тебя, помоги мне. Ты знаешь, ты можешь».
Он был вне себя.
Они сидели и молчали. Она была, словно статуя — застывшая и недоступная. Всем своим видом она излучала противление. Но он не отступал, настаивал, он был вне себя. Он молил:
— Лалла, если ты не поможешь мне сегодня, боюсь, что нашим отношениям придет конец. Ты же знаешь, я говорил тебе много раз, благодаря тебе я снова уверовал в себя, ты возвратила мне чувство собственного достоинства, я стал уважать себя. Разве ты не знаешь, Лалла, что такое терзания ума да еще в такой вечер, как этот, ведь все может разлететься в прах. Я даже думаю, что моя честь, мое достоинство в твоих руках, в твоей власти.
Она сказала, говоря как бы сама с собой: «Да, всегда так бывает, что самоуважение одного человека зависит от того, как его воспринимает другой, которого он любит, о котором он думает. Но тем не менее важно, как этот человек ведет себя сам, какую позицию занимает. Я рассказывала тебе, как это было у меня с Рагнвальдом Кобру, когда он возжелал меня в такие часы, когда я не могла!»
Ее белое восковое лицо приняло неизвестное ему дотоле выражение. Он почувствовал такую острую боль, что не вполне понял значение ее слов. Ему нужна была сейчас ее человеческая теплота, он не думал о чувственной близости.
Он даже не мог полностью осознать в этот момент, как страшно она обидела его. Он не мог поверить в ее жестокость и бессердечность, она ведь знала самое слабое его место и все же не преминула задеть за живое. Жестоко с ее стороны, чересчур жестоко. Но в их отношениях всегда негласно присутствовал этот момент. Не сказала ли она однажды… Р.К.?.. Их связь покоилась на сравнениях.
Он решил превратить все в шутку. Засмеялся, дабы выглядеть веселым и галантным. Ни на минуту не показать виду, что он подозревал ее в чем-то нехорошем, низком. Но она не реагировала на его шутки и самоиронию. Она оставалась непреклонной. По-прежнему белое восковое лицо и незнакомое ему дотоле выражение.
Около одиннадцати он сдался, понял, что бесполезно высиживать. Буйство разума, как бы надломившись, улеглось. Однако ощущение ненормального состояния не проходило.
Лалла Кобру продолжала сидеть на кожаном диване под картиной Диесена. Она сразу же облегченно вздохнула, когда он ушел. Сидела долго. Потом она вдруг ударила рукой по подушке, с досадой и в отчаянии: ух!
Она не узнавала себя в том, что случилось: уж слишком подло она вела себя. Она сидела и выискивала в себе корень зла, перерывала все заново. Конечно, ею овладела паника. Она боялась, что Вильгельм Лино может остаться и тогда… конец! пиши пропало!
Вот почему и сказала так. Глупо, глупо было обижать его, да еще подобным образом. Во-первых, он ведь не заслужил этого, а во-вторых, она не имела права ради самой себя. Теперь она хотела бы, чтобы он увидел ее такой, как… да, такой, какой он хотел ее видеть. Ее чувство самоуважения ведь тоже зависело от его мнения и от того, как он оценивал ее.
Что делать? Она вышла в столовую и взяла бутылку шампанского, стоящую на полу, откупорила и выпила полный бокал. Под влиянием спиртного ей постепенно стало ясно: нужно написать письмо. Она знала, ежели что пришло ей в голову, значит, нужно действовать без промедления, как бы с закрытыми глазами. Писать, и сейчас же. Еще не было половины двенадцатого. Потом опустить в почтовый ящик — он получит письмо, вероятно, уже утром.
Она написала:
Дорогой мой, ненаглядный друг!
Печально, что ты застал меня в таком настроении. Заверяю, сама не знаю, что было со мной сегодня. И потом эти мои слова: ты, вероятно, воспринял их иначе, не так, как я думала.
Она грызла ручку пера. Особой ясности эти строчки ему не дадут. Она переборщила, это так, нужно вычеркнуть все, что касается Рагнвальда Кобру и той памятной ночи. Она принялась писать дальше:
Ты видишь, что супружество все еще крепко сидит во мне. Я, как копилка, наполненная прошлым, или иначе, ты помнишь присказку: «Лежал на печи колобок, упал с печи колобок, и никому до него нет дела».
Сама не знаю, что случилось со мной, как я могла обойтись так с тобой. Но ты единственный, кто который в состоянии помочь «колобку». Загляни ко мне завтра поутру, мой бесценный друг. И прости твою Лаллу.
Последнюю строку она написала с закрытыми глазами.
P.S. Я — настоящая скотина.
Она сидела, возбужденная до крайности, чувствуя горький привкус во рту, презирая саму себя. Теперь нужно было придумать причину, почему она позволила себе так выразиться, и заставить его поверить в нее. Ей стало страшно, подумалось, ведь он может интуитивно догадаться, что она провела ночь с другим. Она снова взялась за перо:
Дорогой, бесценный друг. Ты знаешь, у женщин бывают дни, когда они неуправляемы. Тогда мы не совсем в своем уме, не знаем, что творим или говорим. У меня всегда было так, в эти дни я не могу думать об эротическом. Поэтому прости меня. Сама природа говорила во мне. Я должна была понять, конечно, что ты пришел ко мне как друг. Я совершила непоправимую ошибку, но виновна все же, однако, сама матушка природа.
Прости, если можешь, зайди ко мне завтра, я прошу тебя.
Ее буквально тошнило от собственного притворства и вранья, но она теперь хорошо замела следы за собой. Теперь он не смеет подозревать ее. Разве не сказала она раньше насчет того, что можно манипулировать порядочностью? Она должна всегда помнить об одном, о своем месте: собака, которая зарывает задними лапами след.
Если бы она помедлила еще пять минут, она разорвала бы письмо в клочья и выбросила в корзину для бумаг. Но состояние нервозности, в каком она пребывала, побуждало ее к действию. Она схватила письмо. Наклеила марки. Набросила в коридоре шаль и выбежала на улицу. Несколько минут спустя она стояла, запыхавшись, снова в передней.
— Ах, до чего отвратительно лгать! Она помнила, что поступала так много, много раз, иногда будто на нее что находило, не могла справится. Завтра рано утром он получит это гадкое письмо, ее единственный настоящий друг. Нет, так дальше не пойдет, они должны во что бы то ни стало пожениться, и как можно скорее.
Она принесла из столовой начатую бутылку шампанского, села на диван и выпила еще бокал. Она сказала себе: «Шампанское, которое ты сейчас пьешь, досталось тебе от Вильгельма Лино». И это слегка покоробило ее, однако и разгорячило. Побудило поступать вопреки. Сегодня ночью она будет пить его шампанское с Йенсом Бингом. В ней копилось зло, одно зло. Несколько дней назад Лино послал ей корзину с фруктами — виноград сорта изабелла, французские груши и цветы.
