Ты заметил, что Новенький не спускает глаз с тех двоих, и вспомнил, что прошлой ночью ты стоял у окна, а позади в комнате слышалось дыхание, тяжелое дыхание Бледного и более высокий звук, это сопел Меченый, и ты подумал, похоже на вздохи женщины; третий, Новенький, ни разу даже не шелохнулся, как будто не спал, а только притворился спящим, бодрствовал в темноте, как в самый светлый день. И стало жутковато, когда, обернувшись и не увидев его, ты вообразил, что он сидит выпрямившись на кровати и следит за тобой, ты подумал, может, заговорить с ним, но промолчал из опасения, что он не ответит, будет сидеть и молча смотреть на тебя из темноты, смотреть на твой отчетливый силуэт на фоне ночного неба, а в это время те двое, ни о чем не подозревая, ворочались во сне, и ты вообразил, что спящие они беззащитны, чего ты никогда о них не сказал бы при свете дня. Надо было разбудить их, но ты не мог даже шевельнуться, ты чувствовал, что за тобой следят, чувствовал страх из-за этого незримого взгляда, а утром все было забыто, Новенький вскочил и швырнул в тех двоих подушкой, и ты вздрогнул, потому что по комнате гулял сквозняк, и тут весь дом словно закряхтел, и сразу показалось, что ты находишься где-то высоко-высоко над землей, а не на пятом этаже, что сидишь на платформе, которая одиноко плывет по волнам, а затемненные дома вдоль берега бухты словно стерты, весь полукруг, края которого стали совсем расплывчатыми на серо-голубом фоне и казались слегка вздрагивающими.
Он опять обратился к тем двоим, опять начал приставать, как было и на пароме, с той же настырностью, которую ты уже знал, с той же наглостью, с которой и тебе не давал покоя, словно еще до прибытия на остров ему надо было все разузнать о твоей жизни, он без конца расспрашивал о твоем отце и о матери, откуда они родом, но ты уже не помнил, как было дело: ты ли первым упомянул Зальцкаммергут, и после этого он заявил, что он тоже оттуда родом, он ли завел об этом речь и сказал, что несколько поколений его предков были хозяевами гостиницы на озере Траунзее и когда-нибудь он получит гостиницу в наследство. Потом он рассказал, что война застала его в Брайтоне, уехать не удалось, так он там и просидел до своего ареста, остался в Лондоне, хорошо, хоть родные ему переслали денег через швейцарское посольство, так что он — не беженец, он приехал учиться на курсах английского языка. Слушая Новенького, ты вспомнил маслянисто-черную блестящую воду и страх, охвативший тебя, когда ваш паром покинул гавань, когда все вокруг заволокло туманом, вспомнил безветрие и чаек, взмывавших над кормой, и медленное зигзагообразное движение парома вперед. Как только разрешили перемещаться на борту парома, Новенький очутился вместе с вами на корме, такой чистенький и аккуратный, словно в перевалочном лагере, откуда его привезли, условия были более человеческими, и его костюмчик с кантами на лацканах и рукавах напомнил тебе времена, когда ты в Вене чуть не на каждом шагу натыкался на несусветных динозавров в старомодных, якобы народных одеяниях, и ты только хмыкнул про себя, припомнив, как он все размахивал руками и не умолкая говорил, казалось, вздумал давать указания людям, которые стояли плечом к плечу возле бортового ограждения и, не обращая ни малейшего внимания на его бурную жестикуляцию, таращили глаза, высматривая в волнах мины, и испуганно дергались даже при незначительном сбое в ровном стуке пароходного двигателя.
Несмотря на все это, тебе не пришло в голову, что допрос может иметь какое-то отношение к Новенькому; ты сидел рядом с Бледным и Меченым перед закрытой дверью на втором этаже гостиницы, вам запретили разговаривать и вызвали сначала одного, затем и другого; когда они вышли из кабинета, ты по их лицам пытался понять, что тебя ждет. Вы жили в одной комнате уже целый месяц, но ты почти ничего не знал о них — только то, что оба были студентами и бежали с континента при фантастических обстоятельствах: глубокой ночью, в крохотной весельной лодчонке ушли в море, спасаясь от фронта, который на нидерландском побережье с каждым часом подступал все ближе, а на рассвете их подобрал британский корабль; тебе показалось, что из-за закрытой двери кабинета, в котором они скрылись, один, а потом и второй, — донеслись слова, которыми они обычно завершали рассказ о своем бегстве, они вопили, что никого и ничего у них нет на свете, но о третьем, о Новеньком, не было сказано ни слова. Когда они вышли, ты по их молчанию догадался только, что беседа предстоит серьезная; а третий — ты ни разу не вспомнил о нем, пока сидел в душном коридоре; стены до высоты твоих глаз были выкрашены коричневой краской, казавшейся похожей на засохшую кровь, а выше оставались белыми, и все углы здесь были закругленными, будто для того, чтобы никто не мог раскроить себе череп.
И вдобавок мигающий свет, и анфилада комнат, и в конце ее — окно с размытым видом на причалы для паромов и здание пристани, с часами, которые, говорят, остановились, когда причалил последний туристский лайнер, и еще изредка стук пишущей машинки, словно не настоящий, словно записанный на магнитофон, и женщина в красном платье, она прошла по коридору с кипой канцелярских папок в руках, и капрал, он непрерывно курил и бросал окурки на пол, иногда задремывал и, просыпаясь, хватался за свою винтовку.
Прошли часы, пока настала твоя очередь, но свет в коридоре не изменился, и тебе снова и снова вспоминался совет капрала: главное — не робеть, требовать, чтобы с вами обращались, как положено с военнопленными, да не верить болтовне о том, что вы якобы находитесь под защитой монархии и в лагерь посажены ради вашей собственной безопасности. Когда ты наконец вошел в кабинет, там было светло, сидевший за столом майор поднял голову, посмотрел на тебя и указал на стул по другую сторону стола, ты увидел, что майор читает какую-то бумагу; ординарец, который вызвал тебя из коридора, уже ушел, и майор сказал:
— Здесь написано, что вы еврей.
И казалось, он произнес эти слова с тем же недоверием, с каким вечно задавали этот вопрос солдаты охраны, с тем же удивлением, как будто ты один такой на весь лагерь и не мог понять, почему тебя арестовали.
— Вы — еврей?
И ты, вместо ответа:
— Из-за этого я удостоился чести быть вызванным сюда?
Он усмехнулся:
— Чести или чего другого, уж это как вам угодно. Здесь написано, что вы еврей, я хочу от вас услышать, верно ли это?
И вспомнилось, старуха — мать судьи однажды сказала: «Гунны они и есть гунны», и ты встал как вкопанный посреди улицы, слегка оттолкнув инвалидное кресло, и долго смотрел на подрагивавшую седую голову; поэтому ты растерялся, когда майор через стол протянул тебе раскрытый портсигар, весь в золотых завитушках, ты молча взял сигарету и закурил, отлично понимая — совершаешь ошибку, надо было отказаться, может быть, теперь майор решил, что легко с тобой разберется.
Но он опять удивил тебя — не стал тянуть резину и заговорил, не дожидаясь ответа:
— Вы довольны условиями содержания в лагере?
И ты не поднял глаз, ты смотрел на громадную пишущую машинку на столе, черный колосс с широченной кареткой, в которую был заправлен белый лист бумаги, и вазу для цветов на углу стола, из которой торчал какой-то высохший стебель, папку и педантично разложенные веером заточенные карандаши, обращенные остриями на тебя, смотрел на полосу солнечного света, которая протянулась по пестрому покрывалу на кровати и продолжалась на дощатом полу и на ковре, и ты сказал:
— Да.
И он, сложив ладони вместе:
— Претензий нет?
И ты сказал:
— Нет.
И ты подумал, что он похож на исповедника, тот сидел за решетчатой перегородкой и слушал, в детстве ты раз или два был допущен к исповеди; тебе вспомнились вопросы, которые священник задавал, пока ты не признался, — да, говорил неправду, да, воровал, и чем только еще не грешил.
Солдаты докурили и снова двинулись вдоль колючей проволоки, и тут Новенький предпринял очередную попытку:
— Мы в ловушке на этом паршивом острове! А вы только и знаете корчить из себя благородных! Скажи, какие чистоплюи, не пикнут даже!
Бледный не согласился:
— Мы в ловушке?
И Новенький посмотрел на него надменно:
— В ловушке! Нравится тебе или нет, мы в ловушке. И если вторжение все-таки произойдет, то мы об этом узнаем последними!
А в ответ смех:
— Вторжение! Да чушь это! Дожидайся!
И когда, как и в прошлые дни, началось постукивание деревянных шаров, похожее на замедленное тиканье огромных часов, это на улице играли в боча — игроки, вечно одна и та же четверка, уже встали по местам, — тебе вспомнилось, что в перевалочном лагере однажды чуть не вспыхнула паника, потому что в обед выдали уменьшенные порции — никто не знал, по какой причине, и сразу поползли слухи, что началось вторжение. Тогда же, как нарочно, еще и противогазы раздали, многим досталось старье со складов, и наутро в одном из домов обнаружили заключенного, который повесился на своем скрученном в жгут свитере, он был уже мертв и висел, как мешок, на крюке под потолком.
