После ранней проповеди, которой завершился праздник просветления Будды, я сразу же покинул храм Тэнрюдзи и направился в Оцу. Как сейчас помню, было часов около восьми, сосны у храма припорошил снег. Даже для Сага утро выдалось на редкость холодное. Особенно мерзли уши и кончик носа. Вся моя одежда состояла из легкого хлопчатобумажного кимоно и гэта на босу ногу. Выйдя из Сага, я оставил позади Китано и через Ямасину добрался до Оцу — без отдыха проделал пешком весь тот путь, который сегодня проехал на машине. В воздухе уже кружились снежинки, когда я миновал харчевню «Канэё», славившуюся жареными угрями. Я вдохнул доносившийся из харчевни аромат, мгновенно ощутил зверский голод и лишь неимоверным усилием воли заставил себя идти дальше. Почему я тогда отправился в Оцу? Теперь уж не припомню. Навряд ли следует искать объяснение в том, что я вспомнил фотографию в журнале и меня потянуло взглянуть на Хира. Скорее всего, я искал подходящее место для самоубийства, и меня инстинктивно потянуло к озеру Бива. А может, я, словно лунатик, шел, не разбирая пути, набрел на озеро Бива, взглянул на его гладь и лишь тогда впервые подумал о смерти. До чего же холодным был тот день! Меня и теперь, при одном воспоминании, пробирает дрожь. Миновав Оцу, я вышел к берегу и двинулся вдоль озера на запад. Я шел, и мысль о самоубийстве ни на минуту не покидала меня. Справа простиралась холодная, неподвижная гладь озера. Временами из прибрежного камыша с шумом вылетали птицы. Наконец, слева за краем озера показались покрытые снегом горные вершины. Они отличались какой-то дикой, нездешней красотой, и мне, привыкшему в последнее время к плавным линиям горных склонов в Сага, поросших лесами, эти круто устремленные в небо вершины казались явившимися из иного мира. У бродячего торговца, который встретился мне на пути, я узнал, что это и есть горы Хира. Временами я останавливался и любовался ими. И вместе со мной глядел на них не выпускавший меня из своих когтей дух смерти. С первой же минуты меня покорила неземная красота этих горных вершин.
Когда я добрался до буддистского храма Укимидо в Катаде, который, казалось, плыл по водам озера Бива, пошел настоящий снег, и все вокруг заволокла белая пелена. Озябшими пальцами я развязал свой дорожный мешок и вынул из него кошелек. В нем оказалась единственная бумажка в пять иен. Зажав в кулак бумажку, я вышел из храма и направился к ближайшему дому. Это и был «Отель призрачных вершин».
Я вошел внутрь, показал пять иен гревшемуся у печурки пожилому хозяину и спросил, смогу ли за эти деньги переночевать в его отеле, добавив, что расплачусь за постой завтра. Хозяин вначале стал подозрительно меня разглядывать, потом, видимо, что-то про себя решил и с неожиданной вежливостью пригласил меня в отель. Молоденькая служанка принесла таз с горячей водой, я подоткнул полы кимоно и с наслаждением погрузил в воду окоченевшие ноги. Потом служанка проводила меня в эту комнату — лучшую в отеле.
Уже совсем стемнело, когда я покончил с принесенным мне ужином, сел на циновку, прислонившись спиной к стенной нише, и подумал, что лучшего места для самоубийства, чем крутой берег у храма Укимидо, мне не найти. Меня беспокоило лишь одно обстоятельство: сможет ли мое тело погрузиться в воду столь же быстро, как брошенный с берега камень?… Много раз в тот вечер рисовал я в своем воображении, как лежит мой труп на дне озера.
На землю опустилась ночь — такая же тихая, как ночи в храме Тэнрюдзи, где я предавался медитациям. Несколько часов я провел в раздумье, потом почувствовал сильную усталость и, хотя в углу комнаты была приготовлена постель, лег прямо на циновки и, подложив под голову руку, задремал.
Меня разбудил душераздирающий крик. Наверно, кричала ночная птица. Я открыл глаза и прислушался. Вокруг царила тишина. Только я стал засыпать, как снова послышался крик. Мне показалось, что он доносится с галереи, расположенной под моей комнатой. Я встал, зажег фонарик, вышел на веранду и слегка отодвинул перегородку, отделявшую ее от озера. Снаружи царила непроглядная тьма. Свет от фонаря пробил в ней узкую дорожку, которая достигала края дома, и в этой световой дорожке кружились мелкие снежинки. Я перегнулся через перила веранды и посмотрел вниз. В тот же момент раздался крик еще более громкий, и из-под веранды, вплотную примыкавшей к берегу, метнулась тень, послышалось громкое хлопанье крыльев, и большая птица, чуть не задев меня, исчезла во тьме. Я не успел ее разглядеть, но мощные взмахи ее крыльев словно ударили по моему сердцу и позвали его за собой в крутящуюся снежную мглу. Я отшатнулся и долго еще стоял, не в силах шевельнуться. И такую мощь, такую жажду жизни ощутил я в этой ночной птице, что от меня в тот же миг отлетел дух смерти. На следующий день, невзирая на метель, я покинул эти места и пешком отправился в Киото, так и не решившись расстаться с жизнью.
Во второй раз я побывал в Катаде осенью тысяча девятьсот двадцать шестого года. Мой приезд был связан с трагическим случаем, постигшим моего сына Кэйсукэ. В тот год меня назначили руководителем кафедры в университете К. Значит, я приехал в Катаду, когда мне исполнилось пятьдесят пять. Последующие пять лет вплоть до шестидесяти, когда я вышел в отставку по возрасту, были для меня наиболее тяжелыми: самоубийство Кэйсукэ, кончина жены Мисы, женитьба Хироюки и замужество Ацуко — честно говоря, ни то, ни другое не доставило мне радости, наконец, уход к левакам Садамицу… Да и моя работа не приносила мне тогда удовлетворения. Я пребывал в постоянном раздражении, поскольку начальство всячески помыкало мною и я был лишен возможности продолжать свою собственную научную работу.
Поступок Кэйсукэ явился для меня полнейшей неожиданностью. Однажды нас вызвали в университет, где учился Кэйсукэ. Пошла Миса. Ей сообщили, что сын исключен из университета за связь с женщиной. Когда Миса рассказала мне об этом, я не поверил своим ушам. Кэйсукэ с детства отличался безвольным характером, учился ниже среднего, поэтому его и пристроили во второразрядный частный университет. В то же время он, в отличие от большинства детей, вел себя примерно, был честен и порядочен. Так, по крайней мере, думал я. И вот этот мальчишка обрюхатил восемнадцатилетнюю служанку — должно быть, публичную девку. Ума не приложу, как он мог совершить такой безрассудный поступок!
Но случилось самое худшее, то, чего я больше всего опасался. Просматривая вечерний выпуск газеты, я обнаружил статью под заголовком «Амурные похождения студента» или что-то в этом роде, в которой подробно излагалась любовная интрижка Кэйсукэ. Мало того. В статье был прозрачный намек на то, что отец Кэйсукэ — правда, имя стояло другое, но всякому было понятно, о ком идет речь, — занимает ответственный пост в неком университете и известен в педагогических кругах. По моему авторитету был нанесен сокрушительный удар. С этим я мог бы еще примириться — никогда не считал себя педагогом, а всегда — ученым. Но мог ли я как отец простить Кэйсукэ то, в какое ужасное положение он поставил меня своим постыдным поведением.
В тот вечер я заперся у себя в кабинете и никуда не выходил. Кэйсукэ вернулся поздно. О его приходе я узнал по ласковому голосу Мисы. Я прислушался и по звуку передвигаемой посуды понял, что жена потчует его ужином.
Я вышел из кабинета, прошел по коридору к столовой и раздвинул фусума.[19] Кэйсукэ как ни в чем не бывало сидел, скрестив ноги, на циновке в расстегнутой студенческой куртке и ел рис. Меня взбесил его самодовольный вид, и я закричал:
— Вон! Таким негодяям не место в моем доме!
Кэйсукэ побледнел и виновато опустил глаза.
— Вон из моего дома! — повторил я.
Кэйсукэ молча встал с циновки, вышел в коридор и поднялся на второй этаж в свою комнату.
Я не верил, что этот безвольный мальчишка на самом деле уйдет из дома. Но когда спустя некоторое время Миса зашла в его комнату, Кэйсукэ там уже не было.
На следующий день у Мисы начались боли в сердце и она почти не притронулась к еде. Меня же отсутствие Кэйсукэ нисколько не тревожило: я был уверен, что этот лишенный собственного достоинства бывший студент обязательно вернется с повинной.
Каким-то путем Миса дозналась, что служанка, которую обрюхатил Кэйсукэ, не по годам опытная женщина и еще до Кэйсукэ от кого-то заимела ребенка. Кэйсукэ же находится у нее под каблуком. Мне было все равно, кто из них кого обманул. Важен был плачевный результат.
Как я и предполагал, Кэйсукэ долго выдержать не смог: на третий день после его ухода раздался телефонный звонок. Я случайно оказался в соседней комнате, где искал старый медицинский журнал. К телефону подошел Хироюки. Последовавший затем приглушенный разговор показался мне странным. Когда я вышел из комнаты, Хироюки о чем-то шептался с Мисой. «Звонил Кэйсукэ?» — спросил я. Хироюки вначале замялся, потом утвердительно кивнул головой. Видимо, он и Миса хотели утаить от меня правду. Но я все же заставил Хироюки признаться, и он рассказал, что Кэйсукэ с этой женщиной находятся в Сакамото, поселились в отеле на берегу озера, и Кэйсукэ просил привезти ему денег.
