Встав, Вера собрала вещи, валявшиеся на столике, и сложила их в сумку. В тот миг когда она нагнулась, чтобы взять пальто, она заметила коричневый конверт, все еще лежавший на столе. Поколебавшись, она взглянула на стойку; посланца судьбы возле нее уже не было. «Бедняга, — подумала она, — глухонемой, да еще и забывчивый». Ей захотелось взять конверт, но было стыдно. Она огляделась. Никто не обращал на нее внимания. Бармен наполнял и полоскал бокалы. Молодой игрок усердно гонял шарик по флипперу. Соседняя парочка занялась вытиранием лужи: попытавшись целоваться через столик, влюбленные опрокинули стакан мятного напитка. Вера быстро сунула конверт в сумку.
Выйдя из бара, она медленно дошла до площади Бастилии и нерешительно приостановилась у входа в метро, не зная, что делать дальше. Воспоминание о разоренной постели все еще удерживало ее от возвращения домой. Она подумала: а не сходить ли в гости — к кому угодно, к любому знакомому, лишь бы он был свободен. Вот и повод для визита, как Поль был поводом для письма. Эскалатор у ее ног медленно вращался вкруговую. Она раскрыла сумочку, порылась в ней, ища записную книжку с адресами, и вдруг наткнулась на конверт глухонемого, о котором напрочь забыла. Обрадовавшись этому источнику дополнительного развлечения, каким бы глупым оно ни выглядело, она распечатала конверт. Внутри был маленький, сложенный вдвое листочек из блокнота, исписанный тонким, довольно изящным почерком. Вера узнала его: это был почерк Поля.
В первый момент она застыла, не в силах шевельнуться и только широко раскрыв глаза. Потом быстро пробежала записку, прочла еще раз, медленнее, перечитала еще несколько раз. Сложила листок, тут же опять развернула и перечитала снова. Вслед за чем открыла сумку, проверила, лежит ли там чековая книжка, и повернулась лицом в жиденькой струйке машин, остановившихся на красный свет. Как раз рядом с ней стояло такси — «мерседес» песочного цвета. Вера бросилась в машину.
— В аэропорт Руасси, — сказала она, задыхаясь, в точности как говорят героини кинобоевиков.
Шофер включил счетчик, светофор сменил красный огонь на зеленый, и такси плавно отъехало от тротуара — в точности, как машины в кинобоевиках.
«Плимут» мчался через предместья Брисбена. Бак сидел за рулем, Раф дремал рядом. Гутман и Рассел занимали заднее сиденье. Все четверо обливались потом, каждый на свой манер.
Рассел опустил стекло, и удушливая раскаленная воздушная лава хлынула в окно машины, перебив ему дыхание. Горячий воздух нещадно обжигал лицо, мешая набрать в легкие хоть малую толику кислорода, но Рассел, задыхаясь, мужественно терпел этот шквал, в гуще которого смог различить знакомые запахи и обнаружить незнакомые; все они сливались в сложный ароматический коктейль, доселе ему не встречавшийся, — аромат Австралии. Его информация о чужих странах основывалась главным образом именно на запахах, создавая чисто обонятельное представление о том или ином географическом пространстве. Нужно ли говорить, что представление это мало соответствовало традиционным сведениям о континентах и народах, преподаваемым в школе.
Последние строения предместья исчезли позади, уступив место плоскому монотонному ландшафту: теперь по обе стороны дороги тянулись поля или невспаханная земля, а поодаль, на горизонте, виднелись скопления какой-то растительности, которая могла сойти за рощицы. «Плимут» покрыл еще сотню километров, после чего Гутман указал вперед: там был поворот направо.
Они свернули на узкую, кое-как заасфальтированную дорогу, неуверенно петлявшую среди выжженных полей. Бак снизил скорость, осторожно лавируя между ухабами. Через несколько километров дорога нырнула в чащобу непроходимого кустарника, трав и подлеска, превратившись в извилистую земляную тропу; «плимут» с трудом продирался вперед по двум глубоким колеям, в общем-то, и представлявшим эту дорогу, так как все остальное — и середина, и обочины — сплошь заросло колючей ежевикой и древовидными лианами. В машине было слышно, как они трутся о днище, хлещут по колесам, царапают эмаль на крыльях. Вырулив из очередного виража, Бак внезапно затормозил; Раф повернулся к Гутману.
— Там, впереди, поваленное дерево. Что будем делать?
Гутман опустил стекло и что-то крикнул в сторону зарослей, откуда вдруг выскочило полдесятка канаков в драных гимнастерках и длинных шортах цвета хаки. Они сноровисто расчистили путь, и «плимут» двинулся дальше.
После этой остановки состояние дороги несколько улучшилось. Через каждые сто метров на обочине стоял по стойке «смирно» канак в хаки, с оружием за поясом шортов. Наконец машина вырулила на площадку, где располагалось что-то вроде запущенного военного лагеря. На расчищенной от леса поляне стояли несколько больших палаток и барак из листового железа. Бак остановился возле этого строения, откуда выбежали еще два канака, чьи обвислые мундиры отличались от других лишь халтурно пришитыми офицерскими галунами. Пассажиры выбрались из «плимута», и Каспер Гутман представил друг другу хозяев и гостей, сообщив имя, качества и характеристики каждого.
Главная характерная черта самого Гутмана заключалась в его сверхъестественной тучности. Это необычайно грузное, широкое, массивное тело на первый взгляд производило впечатление чего-то искусственного, подставного: трудно было представить себе, что эту просторную оболочку из кожи заполняют обычные внутренние органы, только ненормальных, гипертрофированных размеров, — так и чудилось, что к ним добавлены еще какие-то дополнительные. Однако, несмотря на прискорбную морфологию, его лицо было не лишено выразительности, а в глазах поблескивал хитрый огонек. Он походил на актера Сиднея Гринстрита в роли одного киногероя, по странному совпадению носившего имя Каспера Гутмана. Как и этот последний, наш герой отличался определенным внешним лоском. Правда, он жевал сигару с размочаленным кончиком, то и дело выплевывая ошметки листьев, но эта неэлегантная деталь, казалось, только подчеркивала безупречную белизну манжет и воротничка его рубашки, причем из-под воротника спускался вниз шелковый галстук, закрепленный позолоченной булавкой, а в манжетах виднелись запонки, подобранные в тон булавке. И, хотя он потел обильнее всех остальных и непрерывно вытирал лоб платком, ни одно влажное пятно не оскверняло его светлый костюм.
Покончив с представлениями, они вошли в барак, чьи металлические стены усугубляли жару, а следственно, и потоотделение. Один из офицеров-канаков отвел Гутмана в сторонку и обрушил на него целый каскад жалоб, касавшихся боеприпасов. В это время второй суетился возле газовой плитки, намереваясь вскипятить воду. Первый офицер объяснялся на местном наречии, выпаливая целыми очередями длинные фразы, в которых то и дело проскакивали знакомые названия видов оружия. Второй пришел ему на подмогу. Разливая с сокрушенной миной кипяток по стаканам, куда он чуть ли не до краев насыпал растворимого кофе, он одновременно взывал к Баку, Рафу и Расселу, умоляя их разъяснить Гутману насущную необходимость обновления здешнего арсенала. Но они молчали, видя, что молчит толстяк. Рассел отказался от предложенного напитка, а Раф и Бак не отказались, взяли горячие стаканы, откуда валил густой пар, и склонили над ними взмокшие лбы.
Наконец Каспер Гутман привел в движение свои ладони, сделав умиротворяющий усталый жест. Выйдя из барака, он достал из багажника «плимута» длинноствольный пистолет-пулемет системы «кольт», вернулся назад и без единого слова выложил его на стол. Офицеры задрожали от восторга при виде зловещего оружия, похожего одновременно на акулу и на орудие убийства акул. Растопырив пару раз толстые пальцы, Гутман посулил им целых два десятка таких «машинок». В ознаменование этого события офицер, ответственный за напитки, вытащил из металлического шкафчика бутылку Aquavita, початую и неожиданную, и, никого не спрашивая, наполнил стаканы. Резкий запах тмина сплетался с запахами растворимого кофе и раскаленного железа. Тем временем Гутман разъяснил офицерам, что оружие дается им не в подарок, а в обмен, и сообщил, чего ждет с их стороны. Офицеры выслушали, кивнули, исчезли.
Вернулись они в сопровождении парня лет двадцати, которого представили как Армстронга Джонса. В отличие от других членов группы, почти исключительно канаков, у Армстронга Джонса была очень светлая кожа, почти белые волосы, а его пухлое лицо усеивало множество рыжих веснушек. Казалось, он не слышит, о чем толкуют в бараке, — он беззвучно говорил сквозь зубы сам с собой, непрерывно сплетая и потирая пальцы. Его глаза, подвижные, но лишенные осмысленного выражения, бегали по окружающим предметам, не задерживаясь ни на одном из них; взгляд этого человека был явно обращен внутрь, концентрировался на самом себе. Он не сказал новоприбывшим ни слова и, хотя было ясно, что предметом обмена избрали именно его, с полнейшим безразличием отнесся к торговле, которая велась вокруг.
