Времена и вправду были не те. Родина росла. В своем росте и развитии она оглядывалась и замечала, что другие родины тоже растут. Расти надо было еще. У правительства были большие планы, и в них не было места пескоструйным машинам. На заседаниях правительства принимались широкомасштабные программы по борьбе с дефицитом — и по утрам выплескивались в газеты. Можно и нужно было перегнать всех, — эта установка завладела умами, даже доминошники, праздные люди, резавшиеся в козла, обсуждали в перерывах государственные стратегии.
Лет Кметову было двадцать девять. В один день его вызвал к себе директор фабрики, человек страшного государственного значения фон Гакке. Говорили, что ночи он проводит на важных правительственных собраниях, что его прочат чуть ли не в министры. Когда Кметов вошел, фон Гакке сидел за своим удивительно пустым столом и что-то писал.
— Разрешите, Юлий Павлович? — спросил Кметов.
Директор быстро убрал бумагу в стол и поднялся.
— Входите, входите, Сергей Михайлович, — резко проговорил он. Кметов опустился в кресло и с замиранием сердца стал ждать.
Директор расхаживал по кабинету.
— Вы, наверное, знаете, зачем я вас вызвал, — сказал он, внезапно останавливаясь. Кметов покачал головой. — Партия, — сказал фон Гакке и опустился за свой стол. Поскольку он больше ничего не говорил, Кметов несмело произнес:
— Да, Юлий Павлович?
Директор с внезапным подозрением глянул на него и тут же успокоился.
— Партия, — повторил он, возвышая голос, — наша партия и правительство делают все возможное, чтобы народу жилось легче. Но мы должны слышать его глас. Мы должны принять все меры для того, чтобы его услышать. — Он нагнулся, выдвинул ящик стола и вынул оттуда какую-то бумагу. — Вот, по распоряжению правительства, — сказал он и протянул бумагу Кметову. — Вы нужны нам больше на этом направлении.
Кметов растерянно опустил глаза к бумаге. Цифры каких-то приказов и постановлений, в которые его фамилия была взята, как в кольцо, запестрили у него в глазах.
— Вас переводят в районный жом, — произнес фон Гакке, глядя на него в упор. — Начальником отдела жалитв. Квартира вам уже выделена. С завтрашнего дня приступите к работе.
— Но, Юлий Павлович… — растерянно произнес Кметов.
— Это стратегическое направление, — тихим голосом прервал его фон Гакке. — С недавних пор граждане жалуются на перебои с соком. На его качество. В отдельных районах выявлены случаи саботажа. Вы меня понимаете? Нам нужны идейные люди, способные выявить очаги вредительства. Грамотные инженеры, знакомые с производством, имеющие опыт работы с людьми. Вы меня понимаете?
Кметов уже справился с собой.
— Понимаю, Юлий Павлович, — ответил он, внутренне сознавая, что не понимает. — Однако у меня техническая специальность, я с машинами привык работать. Опыта работы с жалитвами не имею.
Директор не двигаясь смотрел на него. Оказалось, что взгляд его тяжел, как срок.
— Что же, мне написать руководству, что ведущий инженер предприятия не имеет опыта работы с жалитвами? — размеренно спросил он.
Кметов замялся. Его так и подмывало сказать, что именно это директору и следует сделать, но он не решался. Ведь партии, ей виднее. Раз поставили его на жалитвы, значит, выделили, нашли подходящим, дали указание…
— Ступай, Сережа, — устало произнес директор, видя его колебания. — Партия знает, что делает. Я и сам терпеть не могу этот сок… — он осекся и продолжил: — Однако тебе говорить об этом во всеуслышание не советую. Страна в тяжелейшем положении. Каждая его капля обходится нам в копеечку. И если бы в копеечку. В твердой валюте платим. Тяжело обходится нам этот сок. Но и не платить нельзя, — догонят и перегонят. Нам этого нельзя, Сережа. Никак нельзя.
Он поднялся, подошел к Кметову, крепко стиснул его руку и почти выкрикнул:
— Идите!
Так жизнь Кметова неожиданно перескочила на стратегические рельсы. Ему отвели квартиру недалеко от нового места работы, в красном трехэтажном доме, похожем на пакгауз, где обитало уже четвертое поколение рабочих бумажной фабрики, что располагалась в квартале от дома. Каждое утро на фабрике вопил гудок, и Кметов, лежа в постели, прислушивался к хлопанью дверьми, лестничному топоту, кашлю, — всему тому, что сопровождает людей, уходящих на работу. Он засыпал накоротко, а потом, точно в положенное время, поднимался и, не позавтракав, шел на службу.
Первый свой рабочий день он встречал в объяснимом волнении. Ранее ему доводилось принимать самые разные решения, в том числе и весьма ответственные, однако здесь перед ним вставало нечто такое, с чем он никогда не сталкивался. И пока он следовал вдоль высоченного кирпичного забора, который отделял заводские помещения жома от окружающего мира, он успел перебрать в памяти многое: слова фон Гакке, годы в университете, Калерию Владимировну и, конечно, пескоструйные машины. Забор был невероятно длинен, он растянулся на несколько кварталов. Казалось, даже для звуков он был препятствием, — ничего не доносилось из-за него. Одного он скрасть не мог — запаха. Аромат свежих апельсинов возникал на первых подходах к жому и уже не отлетал, густея с каждым шагом. На иных участках забора он был такой густоты, что щипало глаза, и тогда Кметов понимал, что здесь давильные цеха прилегают вплотную к забору. Даже небо над жомом, казалось, приобрело цвет апельсинной корки.
На проходной Кметов предъявил пропуск. Дежурный, внимательно осмотрев его, заглянул в какую-то книгу и сказал:
— Вам к Колобцовой. Это в контору, прямо и налево.
Кметов поблагодарил, проследовал прямо, миновал газоны, машины на стоянке, доску почета, и вышел на развилку. Направо гравийная дорожка уводила к древним, похожим на какие-то мегалитические сооружения зданиям цехов. Налево было здание конторы, новенькое, стеклянное, со сверкающими на солнце окнами. Здесь, на развилке, власть была, похоже, конторы, потому что запах апельсинов сюда не достигал. Контора словно излучала свой собственный, нет, не запах, но уверенность, что все запахи рано или поздно прейдут, сметенные чистой, стеклянной, сверкающей волной прогресса, а прогресс не пахнет ничем, кроме самого прогресса.
Впечатление это, однако, исчезло, как только Кметов вошел в здание. Стеклянное великолепие конторы оказалось фасадом, пристроенным к зданию настолько старому, что датировать его не было никакой возможности. После современного холла с фонтаном и парой пальм возникли и потянулись узкие коридоры, которым не хватало только масляных светильников для полного сходства с каким-нибудь приказом времен царя Гороха, в какой-то момент стало сводчато и низко, страшный щербатый паркет грохотал под ногами. Кметов толкнул дверцу и оказался в крохотной келейке, совсем бы темной, если бы не яркая лампа под допотопным абажуром. От стола поднялось к нему бледное лицо, — женщина лет сорока, в непроницаемо черном платье, вглядывалась в него так, что ему стало не по себе. Простая прическа, поджатые губы, нос с горбинкой, — в ней было что-то от игуменьи. Кметов молча протянул ей бумаги, и женщина приняла их, не отрывая взгляда от его лица. Потом, словно решив что-то для себя, сунула ему сухую крепкую руку и коротко представилась:
— Колобцова.
— Кметов, — в свою очередь назвался он, рассматривая ее во все глаза. Никогда доселе в своей жизни не видел он таких людей, как Колобцова. Она была воплощенная стратегия, от макушки и до пят, скрытых массивным столом. Возможно, она жена фон Гакке, думал Кметов, глядя, как она внимательно, словно каббалист, вчитывается в его немудрящие бумаги. Во всяком случае, эти двое составили бы прекрасную пару. Сколько полезного сумели бы они сделать для страны тогда.
«А я? — думал Кметов дальше с каким-то озлоблением. — Что значу я на фоне этих устремленных в прекрасное будущее людей, на фоне их необозримых планов, на фоне повсеместного роста, что значу я, непростительно увлекающийся пескоструйными машинами и собственными мыслями? Нет-нет, надо догонять, надо идти в ногу, надо бросаться в пучину, надо догонять и перегонять самого себя».
И в этот самый момент Колобцова спросила:
— Юлий Павлович говорил, что у вас большой опыт работы. Я так поняла, с жалитвами?
Надо догонять, думал он, ощущая на себе ее острый взгляд, и мысли в его голове перегоняли одна другую.
— Д-да, — сказал он и откашлялся.
— Прекрасно, — сказала она. — Мы получаем их столько, что вынуждены создать целый отдел, правда, пока в составе одного человека. Скажу вам откровенно, — она откинулась в кресле и сделала паузу, — я как начальник управления по работе с персоналом создание целого отдела не одобряю. Однако руководство рассудило, а оно не может ошибаться.
— Не может, — подтвердил Кметов горячо.
