Да и одет был красный пожарник не по-советски: кожаная, слабодоступная рядовым гражданам куртка-пиджак на голое тело. Вьетнамские полукеды со срезанным носом поверх носков в клеточку. Карман куртки оттопырен чем-то тяжелым. Ну и наконец выражение лица. Выражение дядя Коля имел слишком понятливое и нагло-любопытное, что никакими властями никогда не приветствовалось. Каждая часть дядиколиного лица словно бы о чем-то – не в меру прямо – сообщала.
Нос – о возможности совать его не в свое дело.
Рот – о вредной для легких и бронхов тяге к свободе слова.
Щеки – о том, что их навряд ли подставят для битья: ни правую, ни левую.
Шея – о том, что покататься на ней скорей всего не удастся.
Ну и, наконец, язык. Язык дяди Коли говорил о том, что он без костей и будет молоть что угодно и в любом количестве.
Иногда эти россказни дядиколиного лица были грозно-обличительными, а иногда иронично-молящими. Происходила эта двойственность, наверное, оттого, что пожарником дядя Коля никогда не был. А очень хотел быть. В детстве, потрясенный нервическим визгом и свистящей насосной силой пожарных машин, он все время – в туалете, в кино, на кухне – кричал: «Пожар, пожарники!» Поэтому, не став пожарником, дядя Коля мучился чем-то похожим на раздвоение личности.
– Наконец-то я тебя сыскал! – выкрикнул дядя Коля. – Пошли скорей. Тут один человек с Алексеевского кладбища книгу предлагает. Запрещенную!
Постепенно, однако, дядя Коля разобрался: в комнате мы с О-Ё-Ёй не одни, а в компании лиц, которые никакими книгами, кроме как раз именно запрещенных, не интересуются.
Пошевелив своим раздвоенным сознанием и желая исправить положение, дядя Коля заревел с долго скрываемой нежностью:
– Да про книгу – это я так. Черт с ней, не нужны нам с тобой такие книги! А вот грибков я тебе принес. Ты ведь попробовать мои грибы обещал? Обещал!
Услыхав про грибы, я скривился так, что милиционер с тремя звездочками на всякий случай подступил ко мне поближе. Однако я тут же лицо разгладил и, смирившись с неизбежным, сказал:
– Ладно, дядя Коля, давай свои грибы.
Дело было в том, что дядя Коля мариновал одни лишь бледные поганки: знал секрет. Поганки эти он все время и ел. А другого ничего не ел, так как с деньгами у него было туго. Предлагал он маринованные поганки и всем своим друзьям. При этом выгибал грудь и клялся-божился, что от «бурды советской» не умер только благодаря противоядию в виде поганочного маринада. «Marinadi pogani», – любил блеснуть дядя Коля в кампании мусинских студенток ученой латынью.
Я протянул уже было руку за банкой, как вдруг милиционер, одним жестом задвинув мощного дядю Колю в глубь тамбура, отчеканил:
– А ну прекратите это безобразие! И документики, документики попрошу!
Тут вперед выступила О-Ё-Ёй. В руках она держала не паспорт и не студенческий билет, как можно было ожидать, а два невесть как оказавшихся в ее руках и совсем не идущих к делу предмета.
В левой руке была новая синяя торбочка, в какие когда-то клали чешки для занятий ритмикой и прочую балетную ерунду. Изящную и неповторимую форму торбочке придавала вставленная в нее бутылка. Об этой бутылке я ничего не знал. Где только О-Ё-Ёй прятала ее все это время?
Ну а в правой руке была обыкновенная скалка для вареников и пельменей, которые О-Ё-Ёй иногда здесь же, на Воронцовской, сама и лепила.
– Вот вам ребята Бог, а вот порог, – сказала она уже без всякого хихиканья. – Хотите – берите бутылку и идите с миром. Я здесь сторожу. Ко мне гости пришли. Чего вы к ним привязались?
Я похолодел. Я подумал, что пришедшие сейчас уведут с собой О-Ё-Ёй, и ничего хуже этого не мог себе представить.
Однако получилось по-другому.
– Вы, гражданка М., скалку-то уберите. Да и бутылочку тоже, – как-то нехотя сказал трехзвездочный. – Вас тут ни о чем особо не спрашивают. Еще раз повторяю: прекратите разговоры и предъявите паспорт.
Я похолодел еще сильней. Чего им надо? И откуда они знают про то, какая у О-Ё-Ёй фамилия?
Я вынул из брючного кармана и подал трехзвездочному студенческий.
В это время снова вступил дядя Коля пожарник.
– А я вот, к примеру, паспорт с собой носить не собираюсь. Этого в законе нету, чтобы паспорт с собой везде таскать. Ну нет у меня паспорта, нет!
Дядя Коля пожарник знал про потерю и обретение скрипки. Но он еще не знал, что паспорт мой, болтавшийся в футляре временно пропавшей скрипки, при этом не отыскался. Дядя Коля думал помочь, но только навредил.
– Вас, гражданин, тоже покудова не спрашивают. Но могут и спросить. Паспорт! – снова рыкнул трехзвездочный, глядя на меня теперь уже по-настоящему враждебно и зло.
– Понимаете, я его в общежитии оставил. Я завтра могу принести…
– Так… Пройдемте до выяснения.
– Он же студенческий показал! Чего вам еще надо?
– Паспорт нужен, – вдруг подал голос один из штатских, стоявший в отбрасываемой лампой тени. – Паспорт, – добавил он лукаво и зачем-то с ударением на последний слог.
– Да где я вам его сейчас-то возьму?
– Вот именно – где. Пройдемте, гражданин.
– А если я не пойду?
– Привод оформим, – обрадовался трехзвездочный.
– Возьмите лучше меня. И грибы возьмите, – высказался опять дядя Коля. – Это же поганки маринованные. Для вас – самое то, что надо!
– Да их тут целое гнездо. Вызывай «канарейку», Семенов! А вы… Вы тоже пройдемте с нами, гражданин, – кивнул трехзвездочный дяде Коле.
Дядя Коля был на седьмом небе от счастья. Восторг от предстоящей борьбы с репрессивными органами был прямо-таки написан на его лице метровыми матерными буквами.
Но мне вся эта история почему-то нравилась не слишком.
– Вещи ваши? – показал пальцем на стол все это время остававшийся в тени человек в светлом плаще и в светлых брюках.
– Здесь все вещи – мои!
Я и не знал, что О-Ё-Ёй может вести себя так решительно и сурово. По ней нельзя было этого сказать, если исходить, конечно, из тех моментов, когда она гладила меня по щеке или в шутку дергала за нижнюю губу.
О-Ё-Ёй тут же подхватила со стола мой рыжий портфель. В портфеле, кроме двух кусков грушевого дерева, хранилось по одному экземпляру «Правой кисти», «Лебединого стана» и «Роковых яиц». О-Ё-Ёй кинула портфель на разложенный и занимавший ровно три четверти комнатенки диван.
Затем на тот же диван полетели: скалка, бутылка в торбочке, собственная ойёёевская скрипка в красном детском футляре, а также целый комок каких-то салфеток и фартуков.
Гору эту никто разгребать не стал.
Трехзвездочный криво ухмыльнулся. По-моему, поведение О-Ё-Ёй ему понравилось.
– Пошли! – буркнул он, и мы впятером вошли в лунно-полосатую – от решетчатого забора – темень конторского двора.
Моя бабушка, оставшаяся далеко, в маленьком городке на юге Новороссии, все места дознания и кары, равно как и места заключения, называла одним словом: ДОПР. «ДОПР, в ДОПРе, в ДОПРах».
Это же, времен военного коммунизма словцо вдруг употребил и дядя Коля пожарник. С одной стороны, словцо меня обрадовало: что-то родное затрепетало в воздухе. А с другой – опечалило: к чему все это? Зачем?
– Нас куда, в ДОПР? – спросил, ерничая, дядя Коля и, полностью расстегнув кожаную куртку, показал под слепеньким фонарем свой волосатый живот.
– В ДОПР! Именно в ДОПР! – засмеялся чему-то человек в светлом плаще. – Там тебе самое место!
– Ты пела так, что выли все собаки,
И у соседа обвалился потолок… —
заорал никогда не учившийся в музыкальных учебных заведениях дядя Коля.
– И мне хотелося без шума и без драки
Схватить тебя и хряснуть об пенек.
Как дядя Коля пел, так оно и получилось.
Покорно сели мы в подкатившую к железным воротам «канарейку» и действительно без шума и, уж конечно, без драки направились в милицейский участок.
Глава одиннадцатая
Гурий Лишний и Ляля Нестреляй
Композиторы выбрасывались из окон. Народники тонули в зоологических прудах. Пианисты вскрывали себе вены в душевых, пахнущих крутым паром и горячей ржавчиной, кабинках. Духовики в том великом году «отдували» себе легкие или умирали от жгучего спирта на жмурах.
И только безалаберные скрипачи хотели жить, жить! Они хотели грызть смычковые трости и разламывать колодки с перламутром. Они желали – в упоении жизнью – заглядывать в нутро скрипкам и женщинам! Они хотели жить без ушиба сердец, без размельчения мозговых ядер!
Кроме скрипачей жить и жадно вгрызаться зубами в действительность хотели еще теоретики. Они были слишком умными и дальновидными, чтобы умирать. Или ложиться с «переигранными» руками в больницу. Или уходить в серый церковный сад с лицом, окаменевшим от неправд и фальши.
Гурий Лишний был теоретик и сеятель мыслей. В последние недели Гурий решил сеять слова. То есть, говоря по-русски, составлял словарь. Зачем ему, теоретику музыки, литературный словарь, Гурий объяснить не мог.
