— Что бы это изменило, если он плохой?
— Тебе-то, ясно, наплевать.
— Мне не наплевать, а тебе лучше подождать и узнать, что думает о нем публика.
— Легко тебе говорить, а если все определяется заранее? За публику ведь думают другие — вот ей и скажут, что это плохо.
— Кто-нибудь говорит, что он плохой?
— Иногда мне кажется, что он получился, но мне придется отбиваться одной.
— Ты благополучно выкарабкаешься. А Хасен сейчас не с тобой?
— Со мной, он, скорее всего, дрыхнет.
— Это говорит о его уверенности. Тебе нужно брать с него пример.
— Арам, скажи мне, зачем я сделала этот фильм?
— Потому что ты думала, что в твоих силах его сделать.
— Но я одна так думаю.
— Не одна, раз тебе всегда удается найти вкладчиков.
— Зачем ты мне это говоришь? Это все, что ты можешь мне сказать?
— Я не способен что-либо думать о фильме, который не видел полностью.
— Ты на меня сердишься? Ты с кем-нибудь?
— Я приехал сюда не для того, чтобы быть с кем-нибудь, а кроме того, хочу тебе сказать, что уже больше часа дожидаюсь твоего звонка и что я не спал с самого Лос-Анджелеса.
— Ну это уж слишком! Упрекать в этом меня…
— Я тебя не упрекаю, но я уже двое суток не ложился в постель, а сейчас почти три часа утра.
— Тебе хочется спать?
— По правде сказать, нет… раз я с тобой разговариваю; иначе я попросил бы внизу меня не соединять. Они помолчали, потом снова голос Дории:
— Почему ты всегда такой сильный? Всегда так собой владеешь!
— Просто ограничиваюсь тем, что спускаюсь по стремнине, стараясь не попадать в водовороты.
— Ты единственный человек в мире, из всех кого я видела и знала, который делает именно то, что хочет, всегда и каждую минуту.
— Ошибаешься, козочка, я делаю то, что жизнь решает, чтобы я делал.
— Терпеть не могу, когда ты называешь меня «козочкой». Если я с этим смирюсь, мне придется каждый раз, как ты откроешь рот, шлепать себя по животу и по ляжкам и делать:
«Бе! Бе!» Арам, почему ты меня любишь?
— Потому что я тебя полюбил.
— У тебя на все готов ответ.
— Это рефлекс бывшего чемпиона. Ты знаешь, что о нас с тобой рассказывают в Монтрё?.. Рассказывают, что это я из-за тебя все бросил, послал все к черту.
— Значит, меня там должны искренне ненавидеть.
— Вовсе нет, моя красавица. Если не считать лекаря… кстати, ты его увидишь в Лондоне… то больше никто здесь не знает, кто я. Знают только в отеле. Они меня приняли, как если бы я был Фарах Диба.[36] А ведь кассы я им не пополню.
— Значит, все хорошо!
— Все хорошо. Скоро я стану бедным.
— Ты никогда не станешь бедным, даже если у тебя не останется ни гроша, даже если все твои чертовы отели прогорят.
Последовала еще одна небольшая пауза, а потом голос Дории на том конце провода:
— Слушай хорошенько: я решила покончить с собой.
— Из-за фильма?
— Не из-за фильма.
— Из-за Хасена?
— Не смейся надо мной. Хасен не в счет. Он с трудом поднимает веки.
— Ему никогда не удавалось их поднять. Разве что ровно настолько, чтобы время от времени замечать тебя.
— Жизнь — сплошная мерзость.
— Если начинаешь размышлять. Ложилась бы ты лучше спать.
— Послушай, милый, я говорю серьезно. Не нужно на меня сердиться. Но то, что происходит, ужасно. Этот фильм действительно отвратителен.
— Ты это уже говорила. Но что ты под этим понимаешь? Ты хочешь сказать, что он помешает тебе быть принятой в Букингемском дворце?
— Ты издеваешься надо мной? Отвратительный — это значит, что фильм дрянной, испорченный. Никчемный! Страшное барахло!.. Ну да хватит об этом. Что он тебе сказал, твой Орландо, по поводу твоего… головокружения?
— Ничего.
— И стоило из-за этого туда ехать?
— Стоило.
— Ну, тогда все в порядке. Держу пари, что вы вместе ухлестывали за девицами.
— Мы всегда ухлестывали вместе за одними девицами. Это точно. Только сейчас в Монтрё, должен тебе сказать, скорее затишье.
— Азартный тип!.. Его репутация хорошо известна, да и твоя тоже. Только если все обстоит так хорошо, как ты говоришь, то почему Монтрё? Почему не Лондон?.. Я терпеть не могу озера; они грязные, воняют.
— Я родился, я вырос в этой грязи.
— И гордишься этим!
— За всю свою жизнь я гордился только раз, это когда я в первый раз сидел с тобой в баре «Вальдорфа». Я даже сейчас не помню, было ли у нас что-нибудь в кармане, чтобы заплатить за напитки.
Последовало молчание, но более продолжительное, чем в тех случаях, когда Арам прибегал к подобным уловкам. И вдруг он услышал какое-то непонятное потрескивание, что-то похожее на стук дождя по парниковой раме, предохраняющей всходы. И только потом, когда услышал, как она сморкается, он понял, что она плакала. Однако упоминание о «Вальдорфе», конечно, явилось всего лишь косвенной причиной.
— Спасибо, Арам, — сказала она. С ее стороны в этом не было ничего удивительного. — Я хочу покончить с собой, — повторила она.
— Это невозможно.
— Почему?.. Куда мы идем, ты и я? Куда я иду? Я хочу покончить с собой.
— Ты приехала в Лондон на премьеру фильма, побудь там по крайней мере до нее.
— Я хочу покончить с собой.
— Невозможно. Мне обязательно нужна вдова. Ты — моя белая королева. Ты была ею всегда. Белая королева — это женщина в трауре. Ты всегда носила траур по мне. Как Изольда по Тристану. С самого первого дня.
— Что это вдруг за разговоры?.. Где ты выкопал такую историю? Я никогда не буду твоей черной королевой.
— В игре одна и другая друг друга стоят. Белая королева — это женщина в трауре. Эта фраза мне решительно нравится.
— Арам, милый, что тебя разбирает? Какой гадостью тебя напичкал этот дурак?
— Давай спать. Позвони мне завтра.
— Почему ты не едешь? С тобой, с твоей чертовской baraka,[37] фильм, быть может, еще и имел бы успех.
— Нельзя. Орландо назначил мне встречу. И запретил уезжать.
— Почему все всегда получается так, как ты хочешь?
— Целую обе твои груди и мочки ушек.
— Я им передам. Спи спокойно.
— Доброй ночи.
Однако теперь у Арама пропало всякое желание спать. Совсем не потому, что он принял всерьез эту угрозу застрелиться или принять смертельную дозу наркотиков, — Дория, вне всякого сомнения, побоялась бы повредить себе кожу, получить шрам или какое-нибудь вздутие, какое-нибудь посинение, даже если бы это произошло с ее трупом, — а потому, что увидел, почувствовал ее неуверенность. Ее необычную растерянность. И это вносило какой-то разлад в его собственное отношение к ней. Она показалась ему нервной. Но это была не та нервозность, которая может казаться нормальной накануне премьеры фильма. А потому, что она отдавала себе отчет в том, что что-то идет не так: ме-та-фи-зи-че-ски. Это слово она, очевидно, повторяла для себя, как ребенок, который старательно напрягает губы перед зеркалом. Она же произносила, словно в ожидании, что оттуда вот-вот выскочит одна из макбетовских ведьм с намерением оторвать ей нос или ухо. Все дело в том, что ей не удавалось преодолеть рубеж. Появление таких мыслей после того, как ей перевалило за сорок, было нормальным. Сменить амплуа… или же профессию. Отсюда эти фильмы. Этот фильм. Хасен по-прежнему оставался в орбите Дории, и в ее игре тоже. Но если все сорвется…
Ему совсем не нравилось, что она стала задаваться вопросами о себе, о том, как она котируется, о своем будущем, о Хасене и о нем самом, то есть обо всем и обо всех. Это его беспокоило всегда, но сейчас, в этот момент, когда для него открылся еще один фронт — проблема здоровья и это странное паломничество к истокам, — особенно. Ему было тяжело наблюдать, как она выходит куда-то за пределы той Дории, которую он знал, и движется по каким-то новым путям, куда, возможно, ему не захочется вступать. Тяжело смотреть на то, как она постепенно расстается со своей первоначальной оболочкой, с той первой и еще примитивной стадией, когда она была всего-навсего «герл» либо «звездой» в спектакле бурлеска. Все это было еще задолго до того, как спектакли «Любовь» и «О, Калькутта» открыли более широкой публике ее физические данные во всей их полноте.
Он потратил годы на то, чтобы догнать своего идола и приблизиться к нему, чтобы понять, что многое было плодом людской фантазии и что ее постель отнюдь не каждую ночь была праздником. Тем временем он сам тоже стал чем-то вроде эмблемы, вроде символа, освещенного прожекторами печати и кадрами кинохроники. И все же он навсегда сохранял свежесть первого впечатления, обретенного тогда, когда он каждый вечер ходил смотреть, как она почем зря извивается и надрывается в мюзик-холле на Вашингтон-сквер, и учился в мельчайших подробностях рассматривать ее бедра, круп, форму ее лобка, еще даже не различая в той неописуемой сутолоке звука ее голоса и находясь до такой степени во власти этого животного совершенства, что, спроси его, он был бы абсолютно не в состоянии сказать, что происходило на сцене вокруг нее. Кажется, ей тогда было шестнадцать лет. А он работал в том самом клубе Бронкса, где завсегдатаи, когда ему уже случалось садиться напротив кого-нибудь из outsiders,[38] истязающих свои легкие в дыму и в шуме, без колебаний ставили на него пари. Одним из таких завсегдатаев был Хасен, у которого эта игра, по его собственным словам, была в крови, «как у святой Тересы де Хесус и некоторых других». Однако, хотя Хасен и был весьма расположен выкладывать долларовые купюры, Арам играть с ним отказывался, зная, что тот, едва начнется партия, будет, храня бесстрастное выражение лица, наступать ему под столом на ногу.
