И тут надо сказать, что доносы строчила только жена. В поселке Калабанова любили. Конечно, в нем было разгульное, и орал на людей он как зверь, но это было в порядке вещей, да и орал он по делу. Кроме того, он забыл о жене, но о Поселке не забыл. Он улучшил снабжение, построил дорогу, был построен и мост, связавший Поселок с растущим городом. И дело даже не в этой материальности, ведь не знаешь, за что любишь, — а его любили. И ведь выходец из наших, свой, как ни верти… И вот Москва ему отказала в повышении. Более того, строгий выговор.
— Грохнулся наш Калабанов, — говорили в Поселке, жалели его.
— Занесся, да не удержался. — И вздыхали, как о непутевом, но родном.
И тут он грохнулся еще раз, и уже навсегда. К нему в дом пришли все свои, поселковские, люди, выпили с ним, просили: «Петя, ты ж наша надежда», они хотели, может, совет дать, хотели, чтоб образумился, болели за него, все-таки он был их гордостью, а он топал ногами, кричал: «Подлецы! Завистники! Это вы строчили доносы!» В конце концов как-то поладили. Говорят, песни пели, а Калабанов плакал. Но поздним вечером натура взяла свое — хмельной Калабанов вскочил на мотоцикл и помчался к своей татарочке. Может быть, решил в последний раз, как курильщик хочет «последнюю» сигарету. Переезжая речку на предельной скорости по ветхому мостику напротив татарской деревушки, Калабанов свалился и размозжил себе голову.
Понятно, его жалели. Мостик и сейчас зовется Инженерским — так прозвали его татары, а затем все остальные. Это стало маленькой легендой Старого Поселка, и, как всякая легенда, она обросла соответствующими подробностями и тонкостями. Говорят, что молодая татарка нашла косточку головы Калабанова, эту косточку обмыла и вместе с каким-то маленьким винтиком рассыпавшегося мотоцикла захоронила на своем татарском кладбище.
Деревушка называлась Айдырля. Татары принимали Калабанова настороженно, но, видно, тоже полюбили. Он кое-что для них делал, например устраивал татарских мальчишек в ФЗУ — сам их отвозил, сдавал в надежные руки, чтоб было и есть, и спать. Это, кстати, и оказалось началом распада деревушки. Сейчас Айдырли уже нет. Старые поумирали, молодые разъехались. Осталось лишь татарское кладбище. Затем и его распахали под хлеб. Где-то там, под волнующимися (ведь это уже в легенде) колосьями, и винтик мотоцикла, и косточка Калабанова.
— Лида, — сказал он, — я пообещал, но прийти не смогу.
— Я так и знала.
Он почувствовал ее молчание — напряженное, натянутое. И было ясно, что все это надо обрубить просто, внятно и, конечно же, единым разом. Оно и рубить-то нечего, ниточка. Но был он несобран. И вот речь пошла вихляться сама собой:
— Лида… Нам ведь и встретиться негде. Товарищ мой никуда не уезжает, а где же нам еще? Я звонил ему, спрашивал (разумеется, Ключарев никому и не думал звонить), а он говорит: нет, уезжать не собираюсь. Еще и похихикал надо мной.
Лида молчит.
— Конечно, могу приехать к тебе в общежитие, но… Опять эти разговоры. Эта неловкость. Эти пять человек в комнате… Мы даже не поговорим толком, Лида.
— Давно ли ты стал таким щепетильным?
— Во всяком случае, я изменился.
— Поумнел, да?
— И это есть.
Лида на миг примолкла. А затем снова:
— Вот я и закончила институт… Неужели тебе не хочется встретиться со мной? Узнать, как меня распределили. Куда дают направление.
— Расскажи все это по телефону.
— Расскажу, когда увидимся.
— Перестань злиться. А то, ей-богу, повешу трубку.
— Я буду звонить тебе домой.
— Уж не думаешь ли ты меня напугать?
Говорил он и правильно, и жестко, но обрубить не обрубил. Несобран был и потому не нашел момента. А Лида тем более разговора не выдержала — озлобленность не ее черта, не ее свойство. И конечно, держаться не смогла. Заплакала:
— Витя… прости меня. Но ведь я через несколько дней уезжаю. Совсем уезжаю из Москвы… — Она торопилась сказать, слышно было ее дыхание. — Мне ничего не надо. Я только хочу тебя увидеть.
Разумеется, он ей не слишком верил. У него достаточно опыта, чтобы уловить всю непростоту этой характерной интонации: «Мне ведь важно. А что тебе стоит?» Три года прошло, как не виделись. Даже нет, четыре. Лида была студенткой второго курса.
Но если решительный момент разговора упустил, не собрался, то ничего не остается сказать, кроме — и Ключарев сказал:
— Я постараюсь, Лида… Что-нибудь придумаем… Да. Да. Да.
* * *
Ключарев дома. Он занимается с Дениской — дает ему дополняющие решения. Ключарев устал, ему не хочется; но не позанимаешься с сыном сейчас — лишь расслабишься. А заниматься после перерыва всегда вдвое тяжелее. У повседневности свои законы.
Они уже заканчивают первое дополнительное решение, когда раздается новый звонок Лиды.
— Значит, мы не встретимся?
Ключарев не сразу понял, кто это звонит. Не вспомнил.
— Ну почему же, — он уже понял и вспомнил и отвечает спокойно, — встретимся.
— Когда?
Лида раздражена, это ясно. «Встретиться нам не хитро — прощаться мы не умеем», — отвечает Ключарев машинально. Он продолжает вглядываться в задачник, по инерции вникая в условие. На секунду он прислушивается к шагам жены — она где-то рядом. Дениска продолжает решать… А Лида взвинчена. Она прекрасно понимает, что домой звонить нельзя, не нужно, неразумно, и это-то взвинчивает ее еще больше.
— Наш Курбасов видел тебя с какой-то мымрой на улице Горького, — звеняще чеканит Лида. — Так это была твоя жена?
— Нет. Это была жена Курбасова.
Ключарев шел по Горького с секретаршей, случайно шел, но не объяснять же. Он сдерживается. Лида на напоре, слова летят. Но едва ли ее хватит надолго, напор быстро истощает говорящего…
— Мне нужно тебя увидеть по делу, — говорит Лида вдруг. — Ты мне не нужен. Ты мне нужен только по делу.
— Я догадывался.
— По делу. Хорошо?
Ключарев морщится, но думать уже поздновато:
— Хорошо.
Слышны шаги жены. Ключарев чувствует, что эти шаги слышит и Лида, — она вдруг начинает торопиться.
— На нашем прежнем месте, — говорит она. — На том же самом. Хорошо?
Это у станции метро — и довольно далекой. Ключарев секунду колеблется, но выбирать и обсуждать — в этом уже будет нечто нарочито спокойное и холодное. Он спокоен внутренне, ну и достаточно.
— Договорились, — ставит Ключарев точку. Но тут же добавляет, и это уже с небольшой укоризной: — Расставаться, Лида, надо по-хорошему.
— Что? Я не поняла…
Денис уже записал решение и разглядывал отца. Лида — на том конце провода — прощается, торопится и вешает трубку. Ключарев тоже кладет трубку. Он не выпускал из рук задачника, теперь он вглядывается в текст и начинает зачитывать новое условие. Дениска синхронно берет авторучку — уже пишет.
Жена приоткрывает дверь.
— Наташа звонила? — спрашивает она, имея в виду свою подругу (точнее сказать, их общего друга — друга дома).
— Не Наташа… Да так, — машет рукой Ключарев.
Некоторое время он сидит молча, отключенно.
Дениска спрашивает:
— Тебя чем-то расстроили, папа?
— Давай занимайся! — резко говорит Ключарев.
* * *
После ужина Ключарев помогает готовиться жене к отчету. Дети спят. Тишина… Наконец чай. У самовара я и моя Маша. Но сегодня чай получается молчаливый, речь вялая — усталость к концу недели.
Ключарев ставит пластинку, послушать что-нибудь мелодичное — это будет, пожалуй, к месту и неплохо и сотрет некоторую нечисть нынешнего дня. Жена рассказывает, что недавно звонила Анечка — сестра Ключарева. Она живет в Химках, но видятся они не часто, хотя родной человек.
— Кажется, мужа Анечки все-таки положат на операцию… Анечка сказала, что очень боится.
Ключарев понимающе кивает. Он любит сестру. А дело уже давно шло к операции.
* * *
Утро с солнцем, пестрое… Лида пришла раньше — Ключарев, выйдя из метро, сразу же замечает ее у будочки «Союзпечати». Три года не видел. Время изрядное. Лида стала как-то меньше ростом, маленькая среди толпящихся людей, — но лицо по-прежнему привлекательно, более того, лицо, глаза, фигура, все то, что называется обликом, кольнуло вдруг Ключарева… Лида тоже оглядывает его быстрым, мгновенным движением глаз. Оба они одеты друг для друга непривычно, незнакомая одежда, даже портфели уже новые — и только лица. Старое в новом.
Он и она быстро идут навстречу — Ключарев целует ее. Секундное замешательство. И теперь с полуметра только лицо, то самое. Прежнее.
— Значит, так… В субботу выпускной наш вечер. Ты приди, — говорит она, первая возвращаясь на землю и к настоящему дню. Оно, положим, Ключарев вернулся первым, но ждал, пока вернется она.
— Это и есть дело? — спросил он.
