— Поздно, дорогой, рассуждать. Дело сделано, — стараясь загасить поднявшуюся снизу волну злости, сказал я. — Не поеду же я забирать ее обратно. Да и вряд ли отдадут.
— Не отдадут.
Арутюн подтвердил мои рассуждения с такой уверенностью, что первоначальные сомнения в отношении исторической ценности иконы возросли еще больше. Но я уже не хотел об этом думать, достаточно того навара, который лежал в кармане. В конце концов, всего не загребешь.
Поцокав языком, армянин подался в конец базара, к оставленной в одиночестве тетке. А я вдруг почувствовал, что от выпитого вчера коньяка и добавленного позже стакана водки пересохло во рту. В многочисленных палатках на нашей стороне торговали только баночным пивом. Перейдя трамвайные пути, я купил точно в таком же комке пару маленьких бутылочек с настоящим баварским. Оно было порезче, покрепче, а главное, холодным. На пиве дело не закончилось. Притащился с незнакомым корешком поэт — бессребреник Иго Елисеев, никакого отношения к почтенной фамилии дореволюционного владельца московского ГУМа не имеющий, но под пьяную лавочку утверждающий обратное. Лет пять назад, в пору набора оборотов перестройкой, Иго мотался на Кольский полуостров за песцовыми шкурками. Вскоре выгодное поначалу дело оказалось бесперспективным, — билет на самолет в оба конца поднялся в цене, превосходящей стоимость всех добытых им шкурок. Пропив накопленное, Иго занялся случайными переводами с различных языков. Разумеется, ни английского, ни французского, ни, тем более, арабского, он не знал. Работал по подстрочникам, едва сводя концы с концами. Мы вмазали по бутылке купленного мною вина. Затем подвалил кто–то. Я все–таки пытался работать, хотя ребята уговаривали пойти домой. День прошел сумбурно и бестолково, не принеся ни копейки дохода. Наконец слова трезвых товарищей возымели действие. Я вдруг вспомнил о рыбе. Напротив базара раскинулся еще один, поменьше, с прилавками, заваленными апельсинами, мандаринами, бананами, яблоками, салатами и прочим. Рядом с крытым рыночком возвышались переделанные под перевозку прудовой рыбы бензовозы. Между ними рыбаки любители с деревянных ящиков, а то и прямо с расстеленной на земле тряпицы, торговали сулой, раками, чебаками, балыками. Туда я и направился. Долго толкался между рядами, не зная, что купить. Хотелось порадовать Людмилу, оторвать что–то необычное. Я не обижал ее, таская продукты сумками. А пьяный вообще мог снять с себя последнюю рубашку и подарить нуждающемуся в ней незнакомому прохожему. Наконец, между крытой машиной с лотками яиц и такой же громоздкой будкой на колесах с краснодарской колбасой, заметил огромную, больше метра, толстую рыбину.
— Сколько? — стараясь удержать равновесие на ногах, спросил я.
— Двадцать пять тысяч. Двадцать три килограмма, — без надежды на то, что сделка состоится, ответил молодой мужчина в резиновых сапогах и прорезиненной же курточке.
— За двадцать штук, без торговли. Забираю сразу.
— Ну… забирай, — посмотрев на небо, — день клонился к вечеру, — как бы нехотя согласился рыбак. Вряд ли бы он продал ее вообще, разве что сдал бы в заводскую столовую.
Рассчитавшись, взвалил головастую тушу на спину и потопал к троллейбусной остановке. Всю дорогу, до самого перекрестка проспекта Буденновского с улицей Текучева, салон содрогался от смеха. Пассажиры представляли, что скажет жена и теща, когда я втащу рыбину в квартиру. Не помню, как дошел с ношей до знакомого дома, как поднялся на четвертый этаж, но радостно–едкие замечания жильцов во дворе и разинутые рты Людмилы, Антона и Елены Петровны запечатлелись надолго. Чуть позже Людмила рассказывала, что мать возилась с тушей всю ночь; варила, жарила, солила, делала холодец, насаживала огромные куски на проволоку для провяливания. В квартире надолго застоялся рыбный запах. Мне от этого богатства досталось всего несколько кусков, потому что я снова выпал из обоймы трезвости на несколько дней, пропив с «родными» захребетниками почти весь навар.
И снова на базар, как в бой. Трудно, невыносимо тяжко, начинать заново. Размеренным шагом ребята продолжали движение вперед. А я весь июнь гонялся за призрачным счастьем потерявшей чутье борзой. Но результаты были. Все–таки удалось догнать наличку до восьмисот тысяч рублей. Ваучер по–прежнему держался на приличной высоте, скупка не выкупала у населения золота, отмазываясь тем, что в кассе нет денег. Работники этой странной организации занимались своими делами и делишками, абсолютно непонятными простым обывателям. Люди поневоле тащили кольца, сережки, браслеты на рынок. В начале июля пришло письмо от матери. В который раз она просила приехать к ней с Людмилой и Антоном, чтобы хоть одним глазом увидеть человека, с которым живу, мало того, жду от него ребенка. И я решился. Тем более, подкатывала очередная волна запоя. Я уже научился предугадывать его начало, как зверь, за несколько дней. Купил билеты до Москвы, рассчитывая, что из столицы добраться до Козельска будет несравненно легче. Но все получилось наоборот. До затерянного в сосновых и смешанных лесах маленького городка, за свою непокорность века назад прозванного Батыем «злым городом», мы добрались лишь на вторые сутки пути под вечер. Многие поезда были отменены, многие маршруты автобусов стали невыгодными. Пришлось тащиться на перекладных. Сначала из первопрестольной электричкой до Калуги, а затем уже автобусом до города, где после отъезда из родных мест осели мать и младший брат. Встретили они радушно. Брат оказался фирмачем с размахом. По первости он устроился простым лесником, а позже, когда разрешили вырубать участки леса, по которым тянули линии электропередач, прокладывали дороги или газопроводы, на дрова, взял в аренду пилораму, принялся лепить дачные домики. Правда, пилораму вскоре сожгли завистливые соотечественники, но начальный капиталец уже был. Брат возвел несколько палаток в разных районах города, одновременно скупая ваучеры. Благо, дешевые московские склады находились всего в двухстах с небольшим километрах. Мать увлеклась бизнесом, по воскресеньям торгуя на небольшом местном базарчике водкой, вином, жвачками, тряпками. Поношенное белье за бесценок отдавали ей жены офицеров. Прилепившийся сбоку Козельска военный городок все еще занимал не последнее место в стратегических планах нашей когда–то доблестной, теперь наполовину деморализованной, Российской армии. Как–никак, а третий пояс обороны Москвы. Под поросшими лесом буграми, в глубоких шахтах, продолжали ждать своего часа мощные ракеты, боевые летательные аппараты. Вся наша семья: братья, сестры и даже мать, служили когда–то в расквартированных здесь частях. Позже сестер перевели в другое место.
Короче, деятельное участие родственников в процессе перестройки мне подходило. Я тут же включился в работу. Вместе с матерью в Калуге мы покупали у приезжих казахов огромные чувалы с табаком и продавали его на стаканчики крестьянам из близлежащих деревень. В магазинах ящиками брали вино, водку, сигареты, чтобы в воскресенье, когда они закрыты, толкнуть тем же колхозникам или местным алкашам. Написав новую табличку, как на Ростовском базаре, я скупал ваучеры, золото, монеты. Цена козельских чеков оказалась гораздо дешевле ростовской, несмотря на близость богатой столицы. В этом несоответствии угадывался весь русский характер: ленивый, нелюбознательный, в то же время до одурения широкий. Мол, а-а, ладно, тысяча туда, другая сюда…. Почти все мужики и бабы были невзрачными на вид, низкорослыми, с пропитыми лицами. Редко мелькнет яркий экземпляр, какие на юге встречаются на каждом шагу.
Крутились на моих деньгах, свои родительница сразу припрятала. Навар делили пополам. Людмила и здесь преподнесла себя не с лучшей стороны, — ни разу не сготовила, не постирала, не убрала в квартире.
— Какая–то она у тебя забитая, — с озабоченностью на лице однажды сказала мать. — Молчит и молчит, ходит, как сонная. Может, болеет чем?
— Беременная, поэтому такая вялая, — попытался заступиться я.
— Нет, сынок, у нас беременные как лошади носятся. И на работе вкалывают, и дома блеск наводят. А она целыми днями лежит. Впрочем, это твое дело, мне с ней не жить. Хотя, ничего не скажу, женщина красивая, худенькая, правда, бледноватая. Помню, когда к тебе приезжала, такие у вас красавицы — кровь с молоком. Смугленькие, лупоглазенькие. У твоей личико тоже продолговатенькое, не как у наших рыхлой луной. Волосы черные, пушистые. Прямо куколка… Ты ее случайно не бьешь?
— Упаси Бог. Ее и бить–то не за что.
— Ну да, ну да. С молчуньи что возьмешь.
За месяц, проведенный в гостях, я заработал еще тысяч двести пятьдесят. Накупил десятка два ваучеров, несколько перстеньков, обручалок, серебряных монет. Чеки решил сдать в Москве, когда поедем обратно, а золото и монеты в Ростове. И все–таки перед отъездом не обошлось без скандала. Примерно за неделю до него я съездил в Калугу, взял два чувала с табаком, но продать не смог, потому что некстати зарядили дожди. Перемерив огромные мешки небольшим стаканчиком, и высчитав заплаченные за них собственные деньги, я разделил предполагаемый навар пополам. Попросил мать выплатить мне причитавшуюся сумму. Но та неожиданно заартачилась, не соглашаясь с доводами:
