– Извините, – сказал он. – Не знаете, где тут милиция? Я хочу сказать…
Одна из женщин обернулась.
– Женька, – сказала она, – боже мой, Женька!
Она тормошила его, трясла за плечи, трепала волосы, гладила по щекам.
Потом сказала:
– Ты ужасно выглядишь!
– Наверное, – сказал он. – А ты выглядишь просто классно. Здорово выглядишь.
Она была в каком-то другом платье, не в том, в котором… и причесана была по-другому, но, пожалуй, и все.
Ее подруга, высокая светловолосая девушка с большими белыми руками, наклонилась к ее уху и что-то сказала, но Ритка только отмахнулась, и та пошла по дорожке, прошла мимо старухи и скрылась в подъезде, оставив их одних.
– Где ты так испачкался? – Она ущипнула его за футболку. – Это что?
Кровь? Ты поранился?
– Пустяки, – сказал он. – Это не моя кровь. Вообще случайность.
– Женька. – Она обняла его и прижалась лбом к плечу, руки у нее были горячие. – Как я рада, Женька! Ты вот… ох!
И тут же отпрянула, схватила его за руку и потащила к скамеечке под грибком. Он успел забыть, какая она подвижная, она не умела сидеть на одном месте больше минуты, не нервная, а просто быстрая, точно капелька ртути, просто живая.
Он сел на скамью, а она умостилась с ним рядом, глядя на него искоса, словно пряча какую-то тайну, она любила так смотреть, закинула ногу на ногу, поменяла ногу, повернулась к нему.
– Как ты тут? – спросил он, почувствовав, что горло сдавило изнутри.
– Хорошо. – Она сжала его руку, выпустила, разгладила ладонью юбку.?- Неплохо. Как я скучала, Женька, как я по тебе соскучилась!
– Я тоже, – сказал он хрипло. – Я тоже.
Она на миг замерла, быстро обхватила его руками, поцеловала в ухо, оттолкнула, вернее, попыталась, но он держал ее крепко, ощущая под ладонью ее худое горячее тело, позвонки были гладкие, как морские камешки.
– Мне снилось, что ты рядом, – бормотал он. – Вот так, как сейчас, я думал, на этот раз не сон, это правда, на этот раз правда, а потом просыпаюсь, тебя опять нет, как я измучился, Ритка, как я измучился…
Как это страшно, когда никакой надежды, никакого будущего, ничего.
Кто мог знать, что все это… поправимо! Я думал, он соврал мне, до самого конца думал, что он соврал мне!
– Кто? – спросила она глухо, потому что прижималась лицом к его груди.
– Один человек.
– А! – Она отмахнулась, словно это было не важно и спросила она только так, для проформы. В ней появилась какая-то новая легкость, она перескакивала с темы на тему, как птица перепархивает с одной неважной ветки на другую.
– Шел и шел… не верил – и все равно шел.
– Что же ты так долго? – Она выскользнула у него из-под руки, укоризненно покачала головой. – Я ждала, ждала…
– Извини, – сказал он виновато. – Я… это не так просто, знаешь.
Он вдруг понял, что не знает, о чем с ней говорить. Можно упоминать ее нынешнее состояние или нет? Что она сама о себе думает? Например, о том, почему оказалась здесь, почему его не было вместе с ней.
– Это очень просто. – Она отодвинулась и глянула на него, сузив глаза. – Мы бы могли прийти сюда вместе. Ты мог прийти со мной вместе. Я знаю, тут многие так делают.
– Я…
– А, ерунда! – Она снова махнула рукой. – Главное – ты здесь!
– Да, – сказал он медленно. – Я здесь.
Чем она здесь вообще занимается? Вот эта ее подруга – они куда-то ходили вместе. Куда? Ерунда, меня не было восемь лет, даже больше, как-то она ведь должна была строить свою жизнь… Хотя “жизнь” в данном случае неправильное слово. Ну, свое пребывание здесь.
Какие-то знакомые? Друзья? Восемь лет – это ведь много. Или здесь время бежит по-другому? Она ведь совсем не изменилась.
– Я так соскучилась, Жека. – Она снова перебросила ногу на ногу, ухватила его за руки, прижала его ладони к своим щекам. – Так соскучилась.
– Да, – сказал он. – Послушай, а… где малыш?
– Какой малыш?
– Ладно. – Он покачал головой. – Не важно.
Это милосердно, подумал он, наверное, это милосердно. Тем более – я же собирался забрать ее. Только ее. Он сказал, можно только ее, малыша нельзя. И если бы они помнили друг друга, если были бы вместе? Господи, я бы не смог. Я бы лучше сам остался. Кто бы это все ни устроил, он, этот кто-то, по-своему милосерден.
Стайка воробьев слетела в песочницу и стала возиться грудками в пыли, и он машинально подумал, что, наверное, будет дождь. Вдали гудела трасса.
– А как мы купались ночью, помнишь? – спросил он. – И нас чуть не арестовали пограничники.
– Да. – Она держала его за обе руки и смотрела ему в глаза. – Море светилось. Светящаяся пена набегала на берег, по всему берегу – светлая полоса. Море темное, небо темное и одна светлая полоска поперек всего. Прожектор водил лучом по небу. Как палец.
Она больно нажала на обрубок мизинца, и он, не желая убирать руку, сказал:
– Осторожнее. Наверное, еще не зажило как следует.
Она удивленно взглянула на него. Ресницы у нее были большие и мягкие, словно крылья бабочки. И ни капли краски.
– Ты что? У тебя всегда так было. Ты еще рассказывал, как упал с велосипеда в детстве на донышко бутылки, оно в кустах, розочкой, ну знаешь.
– Может быть, – сказал он неуверенно.
– Когда я тебя в первый раз увидела, – сказала она, – у Аглаи, я сразу подумала, вот это мой. Вот это для меня. А ты еще был с этой, с дылдой, помнишь. И я была с этим… И я спросила, где ты потерял палец, а ты сказал, что упал с велосипеда. И я пошла на кухню делать бутерброды, а ты пошел мне помогать, и мы стали целоваться, а потом эта твоя вошла, увидела, стала кричать, плакать и ушла. А мы остались.
– Да, – сказал он. – Некрасивая была история.
– Но мы ведь остались, – сказала она упрямо. – И не будем больше разлучаться. Никогда-никогда. Да?
– Мы и не разлучались, – сказал он хрипло. – Ты всегда была со мной.
Даже когда я ездил в командировки, надолго, даже когда…
Он запнулся.
У нее ведь нет документов, подумал он, никаких. Ее не пропишут в
Москве. Ее нигде не пропишут. Не возьмут на работу. Я даже не смогу поехать с ней к ее родителям, сказать им – вот, не плачьте, не надо.
Или смогу? В любом случае нам прямая дорога в Малую Глушу. Или, в крайнем случае, в Болязубы. Ладно, разве я не был к этому готов?
Он вспомнил долгие зимние ночи, и то, как рано темнеет, и пустырь за окном, и поземку, стелющуюся по синему заветренному снегу, и холод, от которого отделяет только стекло в оконной раме. И одиночество, и усилие, с которым заставляешь себя делать самое обычное? разогревать купленную в кулинарии еду, умываться, чистить зубы, менять белье.
Может, ее папа все-таки как-то выправит ей документы? У него большие связи.
– А эта твоя подружка, – спросил он зачем-то, – с которой ты сейчас шла?
– А, – она вновь отмахнулась, – это Лилька. Дуреха. Никак не привыкнет, что здесь нужно слева восходить, и через четыре дважды в каждый второй… и прямо, а она круглит, круглит все время.
– Что?
Она пожала плечами и стала нетерпеливо покачивать ногой.
Ладно, подумал он, здесь вам не тут, главное – увести ее отсюда, все эти странности пройдут сами собой, я же только этого и хотел, все эти годы, когда я узнал, что можно, я заплакал, прямо там, в гостинице, в этой чудовищной “Бригантине”, где в холле сидели растерянные родственники погибших. Я заплакал первый раз за все это время, за все семь лет, я уже думал, что никогда не смогу больше плакать.
– Я пришел за тобой, – сказал он перехваченным горлом.
Она вновь повернула к нему чудесное узкое лицо:
– За мной? Я думала…
– Я заберу тебя отсюда. Я могу. Мне разрешено.
– Но я не…
– Мне разрешено, – повторил он. – Можно. Пойдем. Не надо ни вещей, ничего. Просто пойдем. Быстрее. Я не могу оставаться тут долго.
– Разве ты не тут останешься? Не со мной?
– Нет. – Он вновь обнял ее, потому что не мог отпустить ни на минуту, было просто приятно дотрагиваться до нее, до ее теплых плеч, теплых рук. – То есть когда-нибудь мы переправимся через Реку вместе. Держась за руки. Но сейчас, любимая моя, сейчас еще не время. Мы можем прожить целую жизнь вместе, вдвоем, она будет… ну, наверное, не такой, к которой ты привыкла, к которой мы оба привыкли, но это будет – жизнь. Пойдем, родная. Пойдем со мной.
Он слышал сам себя и подумал, что все это звучит донельзя сентиментально и потому фальшиво.
– Но я… – Она в растерянности глядела на него. – Но тут… мы можем… почему бы тебе не…
– Это, – сказал он горько, – никуда не денется. Подождет.
Набежали серые войлочные тучи, в песочницу упали капли дождя, изрыв песок крохотными бурыми оладушками.
– Воробьи оказались правы, – сказал он неожиданно для себя.
– Что?
– Воробьи. Купались в пыли, я видел. Это к дождю. Интересно, откуда они знают?
Она погладила его по руке.
– Когда мы шли сюда, – задумчиво сказал он, – я видел много птиц.
Даже выводок зимородков.
