Эпизод этот, при всей его незначительности, навсегда врезался в мою память. И в тот раз, пылко возражая молчаливо внимавшему мне гостю, я, должно быть, стремился доказать что-то не столько ему, сколько самому себе. Как бы там ни было, встречаясь впоследствии, мы не возобновляли нашего спора. К тому же вскоре мы разъехались в разные стороны. Говорили, спустя несколько лет он перебрался в Израиль, в те годы, да еще с его биографией, сделать это было нелегко.
Теперь я жил в крупном городе, работал в большой газете. Мне нравилась бойкая редакционная жизнь, да и я, видно, пришелся здесь ко двору. Среди сотрудников я был единственным евреем, и если дело касалось “еврейского вопроса”, все проявляли трогавшую меня деликатность. Я отвечал тем же. К примеру, если в редакции появлялся материал, который годился для газеты, но был подписан еврейской фамилией, я передавал его кому-нибудь, чтобы меня не заподозрили в пристрастности. Если материал оказывался неподходящим, отказывал автору сам. Порой мою совесть скребла коготком добровольно взятая на себя роль, однако меня тешила собственная, для всех очевидная принципиальность.
Наша газета считалась довольно прогрессивной и даже смелой по тем временам. Листочки самиздата кочевали по отделам, тайком от главного редактора, человека вполне порядочного, но желавшего доработать до пенсии... Все мы свято верили в чудодейственность свободной прессы и мечтали когда-нибудь до нее дожить. Пока же, исходя из реальных условий, старались лавировать и не дразнить кого не надо по пустякам. Так, скажем, как бы само собой разумелось, что не следует перегружать полосу еврейскими фамилиями, лучше разбросать их по разным номерам. Если в городе открывалась выставка художника Абрамовича, лучше всего было ее не заметить: хороший отзыв о ней вызвал бы недовольство начальства, плохой уронил бы газету в глазах читателей, мнением которых мы дорожили. Очерк о Рабиновиче, директоре швейной фабрики, победившей во всесоюзном соревновании, мог возбудить подозрение в произраильских симпатиях. И был уже совсем забавный случай, когда школьница, ученица то ли пятого, то ли шестого класса прислала в редакцию стихи, которые тут же решили дать в праздничный номер. Но вдруг кто-то невзначай заметил, что фамилия девочки — Каплан... Все посмеялись, предположив, какие непредсказуемые последствия могла бы иметь эта невинная публикация... Стихи, однако, из номера сняли и напечатали полгода спустя, под благопристойным псевдонимом, причем разговаривать по этому поводу с девочкой и ее родителями опять-таки — о проклятье! — довелось мне...
Но вот наступили новые времена. Газетчики повсеместно развязали затянутые в узел языки, взбодренная разрешенной гласностью пресса начала показывать скрытую до того мускулатуру. Правда, привычка жить иллюзиями сыграла и здесь дурную шутку. Все были уверены, что свобода от прежнего диктата разбудит, так сказать, исключительно “чувства добрые”, до той славной поры находившиеся в состоянии анабиоза. Получилось не так... Но разве, — говорил я себе, — весеннее солнце, растапливая снега, позволяет расцвести одним фиалкам? Разве не пригревает оно курганы отбросов и гнили на свалках и пустырях, не заливает дорогу жирной грязью, не застилает воздух гриппозной смесью дождя и тумана?..
Для меня самого история, о которой я хочу рассказать, ясна далеко не во всем, хотя внешне она выглядит — проще некуда. Преподавателя пединститута уличили во взятках. Брал он, правда, не деньгами, а, так сказать, “борзыми щенками” в духе времени: бразильским кофе, магнитофонными кассетами, сапогами австрийского производства... Как бы там ни было, его осудили на кафедре и уволили из института. Он обратился в газету, доказывая, что его оклеветали. Один из наших сотрудников без большой охоты взялся расследовать это кляузное дело. Результат оказался неожиданным: вместо статьи, защищающей несправедливо оболганного и обиженного, был написан фельетон, в котором преподаватель фигурировал в качестве героя... Что ж, фельетон так фельетон. Однако тут имелась одна закавыка: Лев Михайлович (так звали преподавателя) превратился в нем в Лейбу Мойшевича, по поводу же фамилии Попкевич фельетонист, углубившись в этимологию, предположил, что происходит она от фамилии Рабинович...
Правду говоря, сам по себе Попкевич никакой симпатии у меня не вызывал. Мало того, всякий раз, когда он появлялся в редакции, мне становилось неловко за него. Толстый, улыбающийся, с выпуклыми, маслянисто блестевшими глаза-ми, всегда одетый респектабельнейшим образом, перешагнув за порог, он застывал на пару секунд, словно конферансье, избалованный аплодисментами и ожидающий рукоплесканий при своем появлении. Его не смущал ответный холодок, не настораживали едва прикрытые вежливыми кивками усмешки. “Друзья мои!..” — обращался он ко всем сразу и принимался рассказывать никого не занимавшие пустяки, никого не смешившие анекдоты. Однако сам он, похоже, ничуть не сомневался в собственном обаянии, собственной значительности, был убежден, что студенты в нем не чают души, коллеги завидуют, враги ненавидят за честность, что же до редакции, то она полностью на его стороне, как же иначе?.. Однажды он без всякого приглашения заявился ко мне домой, за книгой, которую я якобы ему обещал, и, поочередно восхитившись женой, дочкой, библиотекой, копией с картины Марке, купленной когда-то по дешевке, предложил заменить наш протершийся во многих местах линолеум на новый, который без всяких для нас хлопот могут доставить прямо с базы... Короче, тип этот был совершенно отвратный, липкий, наглый, обладающий столь ненавистной мне житейской изворотливостью, ни близко знакомиться, ни сходиться с ним у меня не было ни малейшей охоты.
Но вот парадокс: едва я пробежал перепечатанный на машинке фельетон, все во мне закипело, забурлило, забунтовало. И на планерке, когда обсуждался предстоящий номер, я сказал: нет!.. Это всех поразило, поскольку все привыкли, что обычно я всему говорю: “Да!..” И вдруг...
— Послушай, Женя, — сказал я за пару дней до планерки Ковалеву, автору фельетона, когда мы вышли в коридор покурить, — а тебя, часом, не слишком занесло?
— Это как? — улыбнулся он широко, всем лицом, но мне впервые бросились в глаза его крепко расставленные, крепкие, желтые от сигарет зубы.
Мы были в коротких, почти приятельских отношениях, мне нравился его решительный, мужской характер, нравилась его крепкая, плечистая фигура, его плоское, простецкое лицо, нравилось его прямодушие — он никогда не хитрил, по крайней мере со мной... Так до сих пор мне казалось.
— Тебе что, этого типа жалко? — сказал Ковалев. — Нашел, кого жалеть! Да их, гадов, передушить всех мало!..
— Кого это — их?..
— Ну, таких, как Попкевич этот... — Ковалев споткнулся, понял, что сплошал, и попытался выправить положение.
— Вот нахалюга, ей-богу! Поймали с поличным, а он еще и жалуется... Мало я ему врезал!.. — Тон у него был прежний, дружеский, но в сузившихся глазах, в заострившемся взгляде я ощутил внезапную враждебность.
В то время свежие поначалу столичные ветры уже доносили до нас изрядное количество смрада. В газетах, пока еще в форме “писем читателей”, цитировались недавно еще немыслимые призывы... Однако все это происходило не у нас, не в нашей среде! Возможно, поэтому я не особенно готовился к планерке, не заботился об аргументах — настолько представлялся мне очевидным ход обсуждения... И когда Румянцев, наш новый главный редактор, сменивший прежнего, благополучно вышедшего на пенсию, среди прочих материалов предложил поставить в номер фельетон Ковалева, я сказал:
— Фельетон злободневен, остро написан... Только в нем, к сожалению, акцент ставится не на том, что его герой — взяточник, а на том, какое имя он носит... Впрочем, Ковалев кое-что уже, возможно, исправил...
— Вот еще! — отрубил Ковалев, скрежетнув ножками стула. — Может, я обязан его безымянным сделать?
— Зачем же? Имя у него есть, вот и пуская в фельетоне фигурирует его подлинное имя...
— Что-то я ничего не понимаю, — покрутил головой главный редактор. — Вы что же, вместо настоящего имени какое-то другое своему герою придумали?.. — Придя к нам в редакцию из комсомольских органов, он не стыдился своей журналистской неопытности, напротив, даже играл ею, требуя, чтоб все мы учили его газетной премудрости. Вот и теперь, когда он вопрошающе оглядел собравшихся, взгляд его серых, слегка навыкате глаз был прям и младенчески чист, и младенчески чистым, ясным было его молодое лицо с яблочно-круглыми щечками (ему очень шла фамилия Румянцев) и светлыми бровями вразлет, — мне и в голову не приходило, что передо мной разворачивается заранее срежессированный спектакль.
— Ничего я не придумывал, — сказал Ковалев. — У меня все по паспорту: Лев Михайлович Попкевич, кому надо, пускай проверяет...
