— Ну, Борис Яковлевич, как говорится, «полный ажур». Ясногорские деятели в восторге: требуют счетные машины, специалистов — и готовы распространить наш метод на всю Сибирь… Не пора ли нам, дорогой коллега, скромно выставить свои кандидатуры на Ленинскую премию?
— На Государственную, — потупился замдиректора.
— А что? Но заслужили? — уже почти серьезно спросил Царев. — Не к чужому примазываемся.
Недавно научно-исследовательский институт, где директорствовал Царев, дал принципиально новый метод обработки данных сейсмической разведки. Применение электронных устройств позволяло с максимальной достоверностью, задолго до бурения скважин, определять залежи нефти и газа. И даже точно оценивать их запасы. Эта методика уже перешагнула стадию экспериментов. На Печоре была создана опытная партия, которая применила ее на практике. Нельзя сказать, что результаты превзошли ожидания, — они просто их подтвердили.
Институт направил министерству исчерпывающий материал о проделанной работе, предлагая внедрить его повсеместно. А Царев, не дожидаясь, покуда бумаги пройдут весь освященный порядком канцелярский путь, — снизу вверх, а потом сверху вниз, — вылетел в Западную Сибирь. Показать товар лицом. Заручиться согласием тамошних богов сейсморазведки.
— Слушай, Борис Яковлевич, — с воодушевлением продолжал директор. — Какие же там подобрались ребята, особенно молодежь — работяги, умницы. Сразу все поняли, все оценили. А ты представляешь себе, как это окупится там: на такой территории, при таком размахе поисков!..
Дверь отворилась. Галя, секретарша Царева, неслышно прошагав по ковру, положила перед ним ледериновую папку с надписью «Входящие» и так же неслышно, безмолвно удалилась.
Царев приоткрыл папку — она была набита битком: скопилось за время его командировки. Но сразу же отвлекся, обуреваемый впечатлениями от поездки.
— А живут пока нелегко. И с жильем и насчет снабжения. Этот самый Ясногорск — пока одно название… Борис Яковлевич, я вот, понимаешь, заинтересовался: откуда все эти «горски»? Ведь «горск» — не от слова «город», а от «горы». А там чистая плешь, равнина, болото. И вдруг — Ясногорск. Ну, «Ясно» — это… ясно. А вот «горск»? Неужели сидит тут какой-нибудь…
— Дмитрий Николаевич, — мягко прервал его Лясковец и, оголив часы на запястье, постучал по циферблату: — Пора. Ехать надо.
— Что?.. Ах, да, — сразу увял и немного смутился Царев. — Поехали.
Автобус, в котором везли венок и ехали остальные представители института, где-то поотстал в пути.
И Дмитрию Николаевичу с Лясковцом пришлось дожидаться у входа в клуб.
Подъезжали машины: грузные «Чайки», ухоженные «Волги», юркие «Москвичи». Подходил и пеший люд.
Завидев одного такого пешехода, Царев незаметно подтолкнул локтем своего заместителя.
Пешеходу было уже, наверное, под восемьдесят. Было заметно, как нелегки для него даже эти несколько ступенек, которые следовало преодолеть до входной двери. Одет он был в длинное драповое пальто с рублеными плечами. Под пальто колышутся широченные, что слоновьи ноги, штаны. Велюровая шляпа… Было в этом немодном одеянии нечто демонстративное: мол, вы там как хотите, — а я верен своему.
Подумать только, что еще совсем недавно при имени его вздрагивали небезвластные сами люди. Когда он звонил по телефону, многие навытяжку вставали за письменным столом…
И вот — топает пёхом от ближайшей станции метро.
— Крепок старик, — сказал Царев. — Он, поди, и нас с тобой переживет.
Лясковец загадочно усмехнулся.
А тут как раз подкатил «рафик». Сослуживцы осторожно просунули в дверцу огромный венок, повитый лентами. На лентах читались обрывки слов: «Дорогому… ловичу Зяб… коллектива…»
Царев и Лясковец взяли вдвоем этот колючий и жесткий зимний венок, остальные пристроились сзади, и они чинно двинулись к входу.
Зеркала и люстры в зале были, как положено, затянуты черной кисеей. Висела большая фотография Зяблова. Откуда-то, непонятно откуда, лилась тихая музыка — еще не шопеновский похоронный марш, а что-то камерное, вроде — Чайковский.
Гроб, приподнятый в изголовье, стоял пе в самом центре зала, а ближе к правой стене. Он был со всех сторон обрамлен корзинами цветов, обставлен венками. Царев с удовлетворением отметил, что тот, который несли они, — не меньше и не беднее других.
Он лишь мельком заглянул туда, в гроб, на белую подушку, на желтое лицо покойного: будто лишь затем, чтобы убедиться, что это на самом деле Зяблов и что он действительно умер.
Да, Зяблов. Умер.
Они возложили венок.
Лясковец и остальные присоединились к толпе, еще негустой и неплотной, выстроившейся полукругом.
А Дмитрий Николаевич направился к двери в глубине зала, в комнату, где снаряжали очередные смены почетного караула, где вообще собиралось руководство и можно было раздеться. Он уже не впервые присутствовал на подобных церемониях в клубе Управления Делами.
— Царев, — тотчас сказал кто-то, едва он переступил порог, и он заметил, как его фамилию записали в столбик.
Навстречу ему уже шел Башкатов — длинный, как жердь, в черном костюме, черном галстуке.
Они пожали друг другу руки — обеими руками, в четыре руки, крепко, горестно.
Башкатов был возбужден и заплакан.
Он был заместителем начальника главка, заместителем Зяблова.
Башкатов и Царев вместе учились в нефтяном институте. Правда, Дмитрий Николаевич был тремя курсами младше, но, все равно, их знакомство было давним — задолго до того, как оба выбились в люди, и это придавало цену их дружбе, их добрым отношениям.
Ни для кого не составляло секрета, что в последнее время у Башкатова были весьма натянутые отношения с ныне покойным начальником главка. Там, говорят, уже дело дошло до известной формулы «либо он, либо я», однако судьба разрешила эту альтернативу своим способом.
Можно было не сомневаться, что именно Башкатов займет освободившуюся должность: он был энергичен, знающ, с ним считались наверху, к нему доверчиво тянулись снизу.
Они все еще стояли, не разнимая рук.
Глаза Башкатова покраснели от слез:
— Какой мужик был, а!..
— Что поделаешь.
Башкатов устремился навстречу еще кому-то, появившемуся в комнате.
А к Цареву подошла миловидная девушка с густо начерненными ресницами и обернула его рукав красно-черной повязкой. Заколола булавками. Движения ее были легки и приятны.
— Прошу следующую смену построиться, — сказал распорядитель похорон Артемий Павлович. Бритоголовый, очень подвижный толстяк.
Четверо выстроились в затылок друг другу. В смене, кроме Царева, оказались республиканский министр, академик Мазаев и еще кто-то, кого Царев не знал лично, но грудь этого четвертого была так густо увешана орденами, что в душе Дмитрия Николаевича шевельнулось тщеславие: он оказался не в самой худшей смене.
— Значит, так, — стал объяснять распорядитель, — вы следуете за мной, обходите гроб по кругу. Первый останавливается в ногах слева, если смотреть отсюда, второй — слева в изголовье, третий…
— Артемий Павлович, он опять… — пожаловалась миловидная девушка, возникая подле распорядителя.
— Кто?
— Ну, этот…
— Ах, черт побери.
В комнате появился человек, при виде которого Царев невольно вздрогнул. В такой степени этот человек был похож на Зяблова. То есть, ему даже показалось, что это сам Георгий Михайлович Зяблов, вставший из гроба, — именно из гроба, поскольку он был похож не на того Зяблова, с которым встречался в жизни Царев, а на того, чье мертвое лицо он мельком увидел в гробу. Восковое, высохшее.
Человек протолкался к распорядителю, по-детски капризно вскинул подбородок, заявил:
— Вы не имеете права. Я тоже хочу… Я имею право.
Он дотронулся до красно-черной повязки на рукаве Царева.
Царев слегка вздрогнул.
— Товарищ дорогой, — умоляюще, однако непреклонно стал надвигаться на него распорядитель. — Я же вам сто раз объяснял: существует порядок. Это не полагается. Вы — родственник, и вы должны сидеть вместе с родственниками… Вы мне очень мешаете.
— А я хочу повязку, — упрямился человек с восковым лицом.
Артемий Павлович коротко переглянулся с миловидной девушкой, и она, подхватив человека под руку, новела его к двери, прочь из комнаты.
— Брат. Старший… — со вздохом объяснил распорядитель и выразительно повертел пальцем у виска. Затем посмотрел на часы, скомандовал: — Пошли.
Все обошлось без малейшей заминки. Они остановились каждый на своем месте, повернулись к гробу, а те, которых они сменили, гуськом проследовали за распорядителем.
В зале заметно прибавилось народу: подступал назначенный час гражданской панихиды. Прибавилось и венков. По краю гроба лежали букетики живых цветов. По-прежнему текла печальная, не имеющая видимого источника музыка.
