В таком состоянии только что испытанного блаженства Серпухина и препроводили в кабинет, где им занялся молоденький капитан. По-видимому, учась в институте, он не блистал талантами и ходил в троечниках, потому что из объяснений задержанного ничего не понял.
— Давайте все сначала! — предложил офицер через полчаса общения с Серпухиным и утер со лба пот. Отодвинул от себя испорченный многочисленными исправлениями бланк протокола. — Шепетуха — это фамилия или кличка?
— Скорее кличка, но очень возможно, что она совпадает с именем. — Замученный непонятливостью капитана, Мокей подпер тяжелую голову рукой. — Какая вам разница?
— Значит, есть, если спрашиваю! — отрезал следователь и продолжал: — На дело шли по одному?
— По одному! — мотнул головой подследственный, вспомнив, как стрельцы тащили несчастного подьячего по коридору.
— Цель проникновения в Кремль? — откинулся на спинку стула следователь и пронзил Серпухина проницательным взглядом, говорившим, что если в жизни у Мокея и есть товарищ, то это серый тамбовский волк.
Для капитана, чего там скрывать, случай с Серпухиным был подарком судьбы и возможностью заполучить на погон одну большую звездочку. Не каждый день ловят тех, кто посягает на сердце родины, но Мокей в этом важном деле помочь ему ничем не мог. Рассказанную им историю милиционер пропустил мимо ушей, поэтому оставалось только тянуть время и ждать появления Ксафонова. Этот проходимец, без сомнения, его отмажет, так что главное теперь было не наговорить лишнего и не попасть под какую-нибудь совсем уж поганую статью вроде политического скотоложества. Поэтому Мокей решил начать свое повествование с самого начала и зайти на этот раз издалека:
— Видите ли, товарищ капитан, если верить словам фон Тузика…
— Кого?! — следователь чуть не свалился со стула. — Тузика? Вы с ним знакомы?..
— В некотором роде! Он отбывает срок в одной из московских тюрем…
Капитан резко подался к столу и без предупреждения перешел на демократичное «ты»:
— А вот тут ты ошибаешься! Полгода назад Тузик бежал и успел таких делов наворотить, о которых, надеюсь, ты нам все в подробностях и расскажешь…
И все-таки, несмотря на бурную реакцию следователя, Серпухин понял, что упоминанием московского сидельца сильно его огорчил. Местный Тузик был, очевидно, фигурой заметной, может быть даже вором в законе, и капитану пришелся не по рангу и не по зубам. События принимали качественно новый оборот, поэтому допрос временно прекратили, а Мокея отправили в камеру, где он, сморенный усталостью, уснул мертвецким сном.
Растолкал его давешний сержант.
— Ну ты, парень, шороху дал! — улыбался он в прокуренные усы, закрывая за Мокеем дверь камеры. — Начальник прибежал как ошпаренный и почему-то в парадной форме, генерал два раза лично звонил, а тут еще какой-то хрен с мигалкой заявился, сидит пьет с полковником коньяк…
На столе в кабинете начальника отделения действительно стояла бутылка «Хеннесси» и два граненых стакана. Рядом в кресле сидел развалившись Ксафонов и ораторствовал. На появившегося в дверях Серпухина взглянул мельком.
— Искусство, полковник, требует жертв! Перед вами, — сопроводил он речь ленивым жестом, — большой русский актер, любимый ученик Немировича-Данченко. Войдя с головой в роль и не в состоянии из нее выйти, он бросился в гущу народа, понес, так сказать, свое творчество в массы. А народ, полковник, — это мы с тобой! И если не мы, то кто поддержит талант, кто подставит артисту дружеское плечо?.. — Аполлинарий Рэмович сделал глоток коньяка и счел возможным уточнить свои взгляды на искусство: — Тем более что генерал в курсе дела!
В большой, представительского класса машине с шофером и мигалкой Ксафонов глухо молчал. Когда остановились у ворот окруженной забором башни, выразил надежду, что до встречи с ним Серпухин не наделает новых глупостей. Говорил с Мокеем через губу, не скрывая пренебрежения, но тому все эти ужимки были до лампочки, он слишком устал, чтобы обращать внимание на такие мелочи.
Оказавшись наконец в пустой, ставшей гулкой и нежилой квартире и все еще не веря собственному счастью, Серпухин скинул грязные обноски и долго нежился в массирующих струях джакузи. Болела выжженная железом рана, ныла помятая грудь, но в остальном жизнь снова была прекрасна. Гвоздю, думал Мокей со злорадством, досталось куда больше, и эта жестокая мысль приносила ему удовлетворение. Но не только его. Вернулись к Серпухину и сомнения относительно собственного психического здоровья, как и понимание тонкости грани, на которой он балансирует. Попытки немедленно осмыслить случившееся могли только осложнить ситуацию, и Мокей отложил их до лучших времен. Ему очень не хотелось попасть в руки врачей уникальной по своей беспомощности профессии, вырваться из которых во все времена было делом весьма и весьма непростым.
Выйдя из ванной и облачившись в махровый халат, Серпухин, как каждый убегающий от действительности человек, включил телевизор. Там кого-то привычно убивали, но факт чужой смерти ни в малой мере его не заинтересовал, хватало и своих проблем. Налив в стакан виски и следуя заведенному порядку, Мокей проверил память телефона и был несказанно удивлен, обнаружив, что ему никто не звонил. Обычно от друзей-приятелей не было отбоя, а тут мертвая тишина. «Скорее всего, Алиска растрепала всем и каждому о его неприятностях, — решил он, — с нее, дуры, станет». Только должна же быть еще и человеческая порядочность или по крайней мере хоть какая-то солидарность…
Серпухин выключил поганый ящик. Страшно хотелось спать, однако стоило Мокею прилечь и смежить веки, как из темноты к нему с паспортом в руке подступал улыбающийся майор Ложкин, а из-за плеча погранца выглядывал, и тоже радостный, в кожаном фартуке Гвоздь. Пощелкивая огромными клещами, он дружески Серпухину подмигивал, делал, словно малому дитю, «козу рогатую» и манил к себе толстым волосатым пальцем. Но этими двумя дело не ограничивалось, в очереди пообщаться с Мокеем появлялись все новые и новые лица. Был здесь и давешний чернец, почему-то под руку со стюардессой из VIP-зала Шереметьева, и подьячий Шепетуха, беседовавший о чем-то с лондонским поверенным Серпухина. За ними, переступая на вывернутых ногах, приплясывал фон Тузик с пустой кобурой от пистолета, а за ним… Пожалуй, это и было самым неприятным: за пленником из-под ливонского города Феллина маячил похожий на хищную птицу маленький, буравящий Мокея взглядом человечек. Мозжила жженая рана, ныла ушибленная грудь. Серпухин уснул лишь под утро, когда за окном уже брезжил рассвет, и в милосердном забытье ему явилась незнакомая зеленоглазая женщина. Она смотрела на него с грустной, но такой милой улыбкой, что Мокею страшно захотелось взять ее руку и прижаться к ней раскаленным лбом. Он даже сделал к ней движение, но вдруг в полном изнеможении провалился в черную бездну небытия. Спал без сновидений, раскинувшись на крахмальных простынях и глухо постанывая. А перед самым пробуждением краем возвращавшегося к нему сознания прошел высокий мосластый старик, и Серпухин открыл глаза. В окно спальни через неплотно задернутую занавеску заглядывало солнце, в уставшем от холодов городе наступила наконец долгожданная весна.
«Что это у меня с лицом?» — вглядывался во время бритья в собственное отражение Серпухин. Непонятно почему, но оно явно изменилось, и изменения эти ему нравились. То ли спала отечность, то ли появилась поэтическая одухотворенность, только в целом он как-то подобрался, о чем свидетельствовал и повисший на нем мешком костюм.
«Это и не удивительно, — думал Мокей, вертясь перед большим зеркалом в спальне. После выпавших на его долю беготни и нервотрепки легко не то что похудеть, а и ноги протянуть. — Жаль только, Ксафон теперь денег точно не даст, — продолжил свои размышления Серпухин, выходя на залитую солнечным светом улицу, — хотя и раньше, скорее всего, тоже не дал бы. В таком случае нечего и печалиться. Неприятностями, как говорят англичане, надо заниматься по мере их поступления, поэтому незачем портить себе жизнь и упражняться в беге впереди паровоза. День радостный, весна, так стоит ли гневить Господа и забивать себе голову всякой лабудой?»
А еще, пусть и бессознательно, жило в душе Мокея ожидание встречи с обладательницей звучащего колокольчиком голоса, что, как и обещала, вызволила его из цепких лап ревнителей правопорядка. Это хорошее и по-доброму тревожное настроение не испортил даже невнятный отказ гаража прислать ему его же собственную служебную машину.
Впрочем, она была и не нужна. После затяжного периода дождей так приятно было пройтись по умытой и радостной Москве, так славно почувствовать себя молодым и энергичным. В Александровском саду, куда Мокей в конце концов забрел, на деревьях распускались почки, по дорожкам в изобилии порхали красивые девушки, а вдоль Кремлевской стены степенно прогуливались мамаши с колясками. Отсюда хорошо просматривался угол Большой Никитской и переходившего в Моховую Охотного Ряда…
