Принцесса Диана 1985
— Вы, наверное, думаете, что все это благодаря навыкам. Так-то оно так, мэм, но это совсем не то, с чем имеет дело наша профессия. Здесь нужно иметь чутье на дороги и хорошую память. Я стараюсь всем это говорить. Но вы никогда не узнаете, что на самом деле крутится у меня в голове. Я люблю ездить по ночам. В это время виден костяк города. А это помогает. — Таксист остановился перед большими дорическими воротами и вытащил изо рта трубку. — Вот, смотрите! Это кладбище Кенсал-Грин. Вам сюда?
С галстуком пижон обезьяна гнилых бананов ни-ни все ради этого продал никогда не узнаю зачем…
— Впечатляет. — Мэри вытянула шею, пытаясь заглянуть в глубь кладбища. — Здесь есть другие ворота?
— Эти главные. Отвезти вас к часовне?
— Нет. — Мэри увидела, как через дорогу идет Джозеф Кисс, и приободрилась. Она открыла кошелек, чтобы заплатить таксисту. — Очень любезно с вашей стороны. — И дала ему фунтовую бумажку.
— Благодарю вас, мадам.
— Джозеф! — Мэри помахала рукой с тротуара.
Он подошел к ней. Довольная улыбка не сходила с его лица с тех пор, как она попала в его поле зрения. На нем были светлая панама, в знак того, что сегодня ожидается солнцепек, и светлый костюм-тройка с траурной повязкой на рукаве. На сгибе левого локтя висела трость, в левой руке он держал перчатки. О его возрасте можно было догадаться скорее по осторожным движениям, чем по чертам лица.
— Я надеялся, что ты придешь, моя дорогая. Но ты ведь не знала его так уж хорошо, правда?
— Но он был близким другом Дэвида.
— Тогда мы оба здесь ради Маммери. Что ж, в любом случае, компания подбирается неплохая. Мало кому в этом мире удается получить похороны по заслугам. — Он снял трость и предложил ей руку. — Но я поставил условие, что не буду надевать черное. Черное — для ближайших родственников покойного. Твой темно-синий, на мой взгляд, — великолепный выбор.
— На самом деле у меня нет черного. — Она потянулась поцеловать его в щеку. — Сейчас, кажется, так не одеваются. По крайней мере, после двадцати пяти.
— Символ времени, наверное. Маммери сказал, это был несчастный случай. Развел ампулу на пиве и укололся. Какая ужасная судьба.
Не слишком решительно, словно чувствуя неестественность совместного похода на похороны, они прошли сквозь ворота и двинулись по усыпанной гравием дорожке вниз к часовне.
— Там его семья. Да, следствием установлено, что это несчастный случай. Сколько ему было? Тридцать с чем-то?
— Сорок четыре. Всем сказали, что он погиб в автомобильной катастрофе. Он ведь слишком много пил. Казался сильным как бык, а умер во сне. Дэвид говорит, что он очень много работал.
Этот мальчик не достанется никаким черным пидорам. Не спеши. Осторожней. Солнце просто вонзилось мне в голову. И тени не найти.
Позади них маленькими группками стояли люди. Мэри и Джозеф поднялись по ступенькам прохладной часовни. Там их встретил Дэвид Маммери. Он поцеловал Мэри и пожал руку Джозефу.
— Семья слева. — И показал на скамьи справа. — А вы можете сесть вон там.
Мэри узнала мистера Файша из Клиники и еще пару человек, которых она помнила по званым вечеринкам. Надеясь, что ее улыбки не будут восприняты как бестактные, она проскользнула на место в одном из задних рядов, расстегнула плащ, достала листочки заупокойной службы и протянула один из них Джозефу, который сел рядом. Часовня была довольно старая. Кое-где виднелась мозаика, урны с цветами, а впереди — возвышение наподобие алтаря, на котором уже стоял большой полированный гроб из сосны. Место напомнило ей бомбоубежище. Она подумала, что для настоящих церковных похорон требуется еще что-то. Ей показалось, что сзади послышался шепот. Прислушалась — ничего.
Тут перед ними появилось, рассыпаясь в извинениях, тщедушное бледное создание — викарий в англиканском облачении. Он забубнил еле слышно и упомянул «нашего дорогого родственника и друга Бенджамина».
Я уже не чувствую себя в метро в такой безопасности, как раньше. Во время войны это было самое лучшее место. Говорят, он связался с масонами, но в его комнате ничего не нашли. Какая ужасная смерть. Он не собирался умирать. У него не могло быть такого намерения. Никакой записки. «Астория» была его любимым местом. Да, там лучше всего. Он обещал взять меня на оленью охоту в Ричмонд-парк. Не красавец, конечно, не Эр-рол Флинн. Но и страшненьким его не назовешь. Какая жалость. Какая потеря. Но он, наверное, теперь счастлив. А бывает рай для гомиков?
К облегчению Мэри, гимн на стихи блейковского «Иерусалима» оказался достаточно возвышенным для того, чтобы снять общее напряжение. Многие заплакали, и Мэри испытала смутное чувство вины за то, что не присоединяется к их слезам. Но, по крайней мере, она могла петь вместе со всеми.
«Мой дух в борьбе несокрушим, незримый меч всегда со мной. Мы возведем Иерусалим в зеленой Англии родной». Она пела, и перед ее взором, как когда-то перед взором Блейка, вставало видение нового Лондона, в котором не было тру щоб и нищеты, а все дома, дворцы, парки и рощи светились божественной благодатью. Похоже на рай, на то, что многие надеялись увидеть после войны. Потом неровное пение скорбящих поддержал хорошо поставленный голос викария. Этот голос придал требовательным стихам обывательскую интонацию. Может быть, умеренность и аккуратность являются сутью современной церкви? Может, даже в такой момент она готова лишь лицемерно скорбеть? Во всем этом Мэри Газали ощутила обращенный к ней вызов, на который ей было что ответить, и поэтому запела от всего сердца.
Дэвид Маммери был потрясен, услышав ее. Уже давно он привык к ее нерешительности, привык считать ее робкой, но сейчас она была похожа на жаворонка, выводящего свои трели чистым голосом так красиво, что он не мог не присоединиться к ней. Джозеф Кисс тоже был вдохновлен ее пением, так же как и многие другие в часовне. Наконец стихи гимна прозвучали так, как они должны были прозвучать, и единый слаженный хор восславил воспарение души Бена Френча в рай. Маммери не обращал внимания на беспокойные неодобрительные взгляды родственников Бена, сидевших на первых двух рядах через проход. Он знал, что большинство из них считают смерть Бена чуть ли не самоубийством, закономерным следствием его образа жизни. Со своей стороны, внезапно лишившись друга, Маммери обвинял в несчастии тех, кто был с Беном в ночь его смерти. Они побоялись вызвать «скорую помощь». Оба его приятеля были бородатыми, выцветшими, в потрепанных пиджаках и брюках. Они сидели впереди. С ними тогда была женщина с грубыми чертами лица, которая теперь стояла у гроба и заявляла, что именно она была настоящей любовью Бена. Гектор Браун, спутник жизни Бена в последние двадцать лет, стоял с покрасневшими глазами и выглядел потрясенным. Гектор был маленький, необычайно деликатный. Бен оставил его следить за коттеджем в Йоркшире, а сам приехал в Лондон заканчивать книгу и по привычке подцепил на улице дружка, который на этот раз оказался подружкой. Потом он умер. «Иерусалим» для службы выбрал Гектор — Бен очень любил Блейка.
Сначала Маммери испытывал сочувствие к родственникам Бена, но вскоре стало ясно, что мало кому из них было до него дело. Отец, неуравновешенный человек, явно чувствовал себя не в своей тарелке. В завещании Бена был упомянут только Гектор. У матери Бена были темные, мягкие черты, а губы странным образом загибались по уголкам, так что при всей ее печали казалось, что она улыбается мертвенной улыбкой. Она была расстроена и смертью сына, и поведением мужа. Все родственники были в темном и одеты бедно. Только брат, которого Маммери сперва принял за одного из владельцев похоронного бюро, выглядел преуспевающим. Особняком среди родственников держалась и сестра. Она была намного моложе Бена, с золотистыми волосами, в куртке из кроличьего меха. Она горевала искренне, и ее рука так дрожала, что не могла удержать листок с текстом гимна. В другой руке, в перчатке, она комкала платок в разводах туши. Бен рассказывал Маммери, что однажды сестра безуспешно попыталась вступиться за него перед отцом. Гнев отца был связан не с ориентацией Бена, а с его решением развестись с женой, на которой он женился в восемнадцать лет. Отец считал, что следует идти на компромиссы, если они помогают сохранить лицо. Интересно, сколько отвратительных сделок с совестью совершили за долгие годы совместной жизни мистер Френч и его жена? Маммери вспомнил темный, дурно пахнущий дом, в котором он бывал в детстве. А сам Бен даже тогда старался как можно больше времени проводить у своего друга.
Отпевание закончилось, родственники Бена подняли на плечи тяжелый гроб и понесли его к дверям. За гробом потянулись члены семьи, а подальше — друзья Бена, многие из которых были на вид типичными геями, другие в традиционных афганских одеждах, шелковых китайских нарядах или в штанах из оленьей кожи с бахромой, как ветераны гражданской войны. Это немного позабавило Маммери. Среди этих людей он казался вполне консервативным. Даже Джозеф Кисс был похож на важного чиновника в отставке.
