Пока Марсиаль быстро, насколько мог, продвигался по тщательно изученному им пути, обязанный все время смотреть под ноги, чтобы не наткнуться на какое-нибудь препятствие, он скорее кожей, чем умом, понял, что в бухте происходит сразу несколько важных событий.
Прежде всего, когда он только еще вылезал из палатки, раздался, словно эхо первого выстрела, второй выстрел. Сначала это его не удивило: он ожидал, он надеялся всей душой, что Вервей повторит попытку и исправит свою оплошность. Но ощущение, что звук пришел издалека, вызвало у него беспокойство. Третий выстрел подтвердил его подозрения: стрельба велась с другой позиции. И тут же его ухо уловило шум кустарника и треск веток под ногами, словно кто-то стремительно спасался бегством. Потом какая-то тень пересекла его путь на самом пляже, тень, устремившаяся вдоль моря к дороге. Сам он был вынужден смотреть все время вниз, чтобы не упасть. Наконец, уже подбегая к телу, лежавшему на песке, он заметил, на этот раз четко и ясно, что кто-то выскочил из леса и бросился к раненому.
Мозг Марсиаля Гора работал молниеносно, быстрее, чем двигались его ловкие пальцы, перебиравшие кнопки аппарата, в то время как его взгляд искал новую картину. Ему понадобилось немного времени, чтобы понять, как теперь будет развиваться драма. Всего лишь секунда, в течение которой он готовился к следующему снимку.
Два последних выстрела были сделаны телохранителями, которые, наверное, наблюдали за пляжем с какого-то отдаленного поста. Может быть, они заметили ствол винтовки? Или, скорее всего, они палили в лес наугад. Но звука двух выстрелов оказалось достаточно, чтобы напугать Вервея. Этот карнавальный убийца трусливо пустился наутек. И именно его топот слышался в кустах. «Сволочь! — мелькнуло в голове у Гора. — Я должен был это предвидеть».
Тень, которая пересекла его путь по пляжу, оказалась женой президента. Она тоже убегала, взывая о помощи. Он с презрением подумал, что от таких потаскух ничего иного и ожидать не следует. Ощущения, мысли и даже оценочные суждения с быстротой молнии мелькали в его мозгу в тот момент, когда он с тяжелым сердцем готовился направить свой фотоаппарат на ужасающе неполную картину, напоминавшую ему гротескную карикатуру того яркого образа, который он терпеливо вынашивал в течение нескольких недель.
Но не успел Марсиаль проклясть свою злую судьбу, как все круто изменилось. Надо полагать, где-то на небе, на земле или в преисподней было решено, что Марсиаль Гор подвергнется сегодня необычным испытаниям, и на долю его выпадут такие чередования отчаяния и надежды, которых могут не выдержать даже самые крепкие души.
В тот самый миг, когда все уже казалось потерянным, когда, казалось, само провидение покинуло его, драма неожиданно обрела новое дыхание, обещая еще более яркие впечатления, чем те, которые рисовались фотографу в его самых смелых мечтах.
X
Новым появившимся на сцене персонажем была Ольга, которая, в отличие от Вервея, не струсила и не убежала, но, охваченная страстью, сравнимой лишь с той, что сжигала его самого, как фурия, устремилась к президенту. Эта страсть превращала в ничто страх перед пулями. Не отводя объектива от президента, Марсиаль Гор краем глаза следил за бегом молодой женщины, и сердце его наполнялось надеждой, ибо Ольга держала в руке длинный кинжал.
«Вот это характер, — подумал он. — Я всегда был о ней высокого мнения». Никогда еще он не ощущал столь остро свою близость к ней. Он поддерживал ее в этот момент всеми своими помыслами, всем охватившим его чувством безмерной благодарности. В эту минуту она казалась ему ангелом, сошедшим с небес, чтобы исправить ошибки ничтожества. Он даже успел произнести отчаянную молитву. Лишь бы, лишь бы только она сумела воспользоваться своим оружием! Лишь бы не дрогнула ее рука! Но тут в мозгу Марсиаля всплыла, успокоив его, мысль о том, что Ольга как-никак была дочерью гангстера. Дочь Пьеро Буржуа должна была обладать определенными перешедшими к ней по наследству рефлексами, ну а лицо ее выражало столь яростную решимость, что у Марсиаля рассеялись последние сомнения.
В несколько прыжков она настигла свою добычу. Фотограф нажал на спуск в тот самый миг, когда она замахнулась на президента кинжалом, и тут же вновь взвел затвор.
Президент, повернувший голову в сторону новой атаки, инстинктивно сделал жест, помешавший Ольге нанести удар. Тыльной частью своей правой, здоровой руки он оттолкнул Ольгу. Та споткнулась, потеряла равновесие и очутилась на земле рядом с раненым, а кинжал выскользнул у нее из руки и упал на песок. Она мгновенно протянула руку, чтобы поднять его, но Маларш сумел схватить другую ее руку и, вкладывая последние силы в этот защитный жест, зажать ее, как клещами, между своей здоровой рукой и своим телом.
Ольга, скованная, беспомощно тянулась свободной рукой к лежащему примерно в метре от нее оружию. У Марсиаля Гора вырвалось непристойное ругательство. Так она никогда не сможет дотянуться до кинжала. Мышцы Маларша, конвульсивно стиснувшие ее руку мертвой хваткой, ни за что не разожмутся до прибытия помощи. Марсиаль бросил быстрый взгляд назад и увидел метрах в пятидесяти от себя Эрста вместе с одним из его помощников.
Он перевел взгляд на двух борющихся у его ног людей и на какое-то мгновение замер, словно загипнотизированный, созерцая патетический жест этой умоляющей руки, протянутой к кинжалу. Это был кратковременный экстаз, когда он оказался во власти сменявших друг друга сильных ощущений, не имеющих отношения к реальному времени, как это бывает в снах, угасающих за долю секунды, но вызывающих к жизни столько неясных мыслей и чувств, что их хватило бы на долгие часы.
Марсиаль испытывал такое чувство, словно после долгого и тяжкого пути он добрался до перешейка, откуда видна была совсем близко, настолько близко, что пальцы, казалось, уже касались ее, сияющая вершина триумфа, но последний подъем, отделявший его от победы, требовал от него более серьезного усилия, чем та легкая тропа, по которой он шел до этого. Развязка драмы оказалась не такой, какая намечалась в первоначальном плане. Буквально за одно мгновение нужно было все переписать, переделать, ибо Гор находился на столь узком гребне событий, что достаточно было одного дуновения ветерка да и просто секундного колебания, чтобы рухнуть в разверзшуюся под ногами бездну, в мрачную пропасть неудачи. И последний подъем, долгожданная, но поставленная под вопрос победа теперь уже зависела не от марионеток, которых он издалека дергал за ниточки. Речь шла теперь не об изощренных тонкостях и не об оккультных влияниях. Теперь будущее шедевра требовало личного участия. Судьба подбрасывала ему некий инертный инструмент, в который нужно было вдохнуть жизнь. Он лежал тут, у его ног, в нескольких сантиметрах от его несчастной увечной ноги.
В течение бесконечно краткого мига его гипнотического сна, однако, достаточного для того, чтобы замыслить рождение и смерть вселенной, взгляд Марсиаля Гора был устремлен на кинжал.
Сталь на песке отражала весь жар солнца Прованса, преображая его в волнистые каскады фантастически абсурдных образов, которые вызывали в воспаленном мозгу Марсиаля Гора череду причудливых аналогий. Лезвие оружия превращалось в узкий гребень горы, и ему казалось, что он с трудом удерживает на нем зыбкое равновесие между движением к вершине славы и обрывом в ужасную пропасть, или вдруг лезвие становилось похожим на стрелку сверхчувствительных весов, которые в эту минуту определяли шансы финального апофеоза.
Особенно его завораживало острие кинжала. От этого острия исходили невидимые флюиды, в тысячу раз более интенсивные, чем яркое сияние солнца. Точка соединения двух сторон лезвия символизировала в его бреду сияющую вершину апофеоза, лучезарный полюс всех его грез и устремлений, мелькавший вдалеке чуть ли не ежедневно на протяжении многих лет, но никогда не позволявший приблизиться к себе, символизировала своего рода мистическую «омегу», некую фигуру, выражающую полное осуществление всех желаний в предназначенном для смелой элиты раю. Кинжал обретал священную ценность знамения, становился пылающим знаком религии приобщенных, который бог избранных, бог высокомерный, но порой снисходящий до человека с его чувствами, подбросил ему к ногам, чтобы подвергнуть испытанию его решимость и узнать цену его добродетели.
…Всего лишь доля секунды, атом времени, подхваченный мощным духовным вихрем, взбаламученный циклоном страстей, достаточно неистовых, чтобы придать смысл существованию. Затягивать этот пароксизм было небезопасно, да и время стало вдруг настолько драгоценным, что Гор больше не мог позволить себе ни малейших колебаний. Это было одно из тех итоговых обстоятельств, когда художник должен принимать быстрое, почти мгновенное решение, стремительное, как щелчок фотоаппарата, как движение ресниц, как моргание ресниц Ольги, чей горячий взгляд он ощущал всей своей кожей.
