И он так тоскливо взглядывал в глаза своей жертвы, что никому и в голову не приходило спорить с этим возбужденным и совершенно непонятным человеком. С ним деликатно соглашались, чтобы хоть как-то успокоить и отвлечь, уйти от этого страшного субъекта, которого все боялись и о котором ходили слухи, что он состоит на учете в психиатрическом диспансере.
— Ну как она, — спрашивал он хищно и, выдерживая паузу, с ухмылкой оканчивал привычный свой вопрос, — жизнь-то?
Собственно, с этого Сыпкина и начала Дина Демьяновна свои записки или, точнее сказать, наброски, штрихи, попытки нарисовать типичных читателей крохотной библиотеки.
Впрочем, наблюдая и записывая, она никаких особых задач перед собой не ставила и быстро охладела к этому занятию. Очень редко доставала она теперь свою тетрадку, добавляя к написанному какой-нибудь незначительный и случайный разговор, чье-либо мнение, с которым она не могла согласиться и которое мешало ей жить. И так уж случилось, что тетрадка эта стала служить ей своего рода мусорным ящичком, куда она бросала все то ненужное и раздражающее ее, без чего она опять обретала способность быть свободной.
Она не любила эту тетрадку — скопище печальных и насмешливых своих наблюдений над людьми, но все-таки возвращалась к ней от случая к случаю, когда испытывала потребность освободиться от тоскливых своих раздумий.
Эти записки ничего общего не имели с дневниковыми записями, которые до сих пор ведут некоторые люди, храня их в тайне от друзей и родных. Ничего личного не привносила Дина Демьяновна в эти свои литературные упражнения, никакой оценки не давала тем крохотным эпизодам, которые она наблюдала в библиотеке. Ей даже было приятно показать однажды тетрадку Пете Взорову и услышать его смех и одобрение. «Здорово! — сказал он. — Но почему так мало?» На что она ему ответила: «А разве этого не достаточно?» — «А про английский роман, — сказал Петя Взоров, — вообще гениально! Молодец...» — И, смеясь, вслух прочитал монолог женщины, доставив удовольствие Дине Демьяновне, которая тоже очень смеялась, словно бы слышала все это впервые. «Действительно смешно!» — говорила она удивленно. Петя Взоров соглашался с ней, говорил тоже с удивлением: «А ты, оказывается, вообще-то юмористка! Кто бы мог подумать!» — «Ну какой уж тут юмор! Просто у нас с тобой хорошее настроение. Смешинка в рот попала».
Но, отвечая так на его похвалу, она млела вся от восторга и очень любила своего Петьку и очень нежна была к нему.
«Вы знаете, есть такой роман английского автора, не помню, там про девушку... Ее мать вышла замуж за другого, она уезжает в Москву и там ведет роскошный образ жизни, а потом ее муж женится на другой. Ой, прекрасный рома-ан! Я его когда-то читала, хотелось бы вновь почитать. Дайте что-нибудь в этом роде... Да, я тут фильм смотрела... это про Леонардо да Винчи... У вас нет такой книги? Да, я еще фильм смотрела «Вешние воды». Дайте мне эту книжку. Ой, не тот! Просто прекрасный роман! Вот жаль, не помню, как называется. Помню, какой-то английский автор. Вы не знаете?»
«Не люблю войну, сам воевал...» (мужчины).
«Не люблю войну, надоела она...» (женщины).
«Тут война... Дайте лучше что-нибудь про любовь...» (молодежь).
«Рассказы не читаю. Люблю, чтоб начало и конец. А то только начнешь читать, а он на самом интересном месте кончается, и думай сам...»
«Дайте что-нибудь интересненькое: фантастику, детективчик какой-нибудь, а то реальная жизнь и так надоела, не хватало еще о ней читать...»
«Имена какие-то непонятные. Мне переводное не давайте, не надо... Я не понимаю ничего...»
«Современных нет хороших книг. Это ведь как наши писатели сейчас пишут: расскажут со всеми подробностями дорогу там, птичек, цветочки, небо тебе опишут, воздух опишут, а конец скомкают, и сам догадывайся — чем дело кончилось...»
«Дайте какую-нибудь рваненькую, потрепанную книжку, их интересно читать».
«Чего ж у вас последнее время ничего не рвут? Хороших книг совсем, что ли, нет?»
«Дайте мне что-нибудь старенькое, потрепанное, хорошее... А то тут только новые книжки лежат. Кто их знает, что за книжки».
«Дайте что-нибудь порванее. Я как увижу драную, сразу беру».
«— Покажите что-нибудь.
— А вы здесь смотрели?
— Здесь у вас никогда ничего хорошего не лежит. Достаньте мне что-нибудь снизу.
— Я эти книги только что оттуда достала.
— Да нет, у вас тут не бывает хорошего. У вас все хорошее внизу».
«— У вас какие-нибудь новые журналы есть?
— Вон там, наверху все лежат.
— Нет, у вас там старые.
— Ну как же! На верхней полке лежат журналы этого года.
— Да? Там, наверное, ничего интересного нет...»
«Должники приносят конфеты».
«— Лезут тут всякие без очереди, появляются неизвестно откуда.
— Она давно пришла, просто искала книги.
— Так у вас и внутрь, значит, некоторых пускают?!
— Она искала спецлитературу.
— А, ну раз спец, то ладно... Вот! Работает в МИНТИ, а ходит сюда. Что у вас там, своей библиотеки нет? Чего вы сюда ходите! Мешаете только...»
«Я современную литературу не люблю. Я и так все знаю. Я сама всю нашу жизнь вижу, уж опостылело все. А вот о том, что было двести лет назад, я не знаю, поэтому интересно почитать».
«Господи, как хочется что-либудь новенькое, свеженькое почитать».
«— «Консуэло» — такая глупость! Там кто-то кого-то убивает, что-то такое непонятное. Страшная чушь... Я забыла, кто автор-то.
— Жорж Санд. Да, мне тоже не понравилось. Ерунда по сравнению с «Женщиной в белом»... Вот самое такое, конечно, это Эдгар По... а «Консуэло» так себе.
— Да, не поймешь, что такое. Это и не фантастика и не сказка, а что-то страшное и не страшное.
— Нет, ну самое страшное, конечно, у По.
— Это то же, что у Гоголя «Вий» — не поймешь, что такое и зачем. Чего-то намудрил, намудрил...
— Да, я фантастику терпеть не могу.
— А кстати, вы знаете, Гоголь-то не умер, у него был летаргический сон, он только после летаргического сна умер...
— Я слышала...»
На этом записки ее кончались, потому что ничего нового и оригинального она уже не слышала в суждениях некоторых своих читателей. Правда, были у нее и свои собственные размышления, но, однажды перечитывая их, она устыдилась своих мыслей, они показались ей наивными и бездоказательными, и она вырвала странички из тетради. Теперь Дина Демьяновна совсем не помнила, о чем писала, хотя помнила, конечно, что думала в ту пору о рассказе и о том, почему рассказы, как, впрочем, и стихи, почти не берут в библиотеках и даже не спрашивают. Это ее очень огорчало. Но потом она пришла к мысли, что стихи и рассказы живут на книжных полках настоящих и ей совершенно неизвестных читателей, которые не ходят к ней в библиотеку... Рассказы — это что-то очень личное, какая-то тихая и тайная любовь. Рассказы стоят на книжной полке и иногда вдруг приходят — нежданно и негаданно. К ним надо возвращаться, к неуловимой их прелести и изяществу. Их надо очень любить! Любить даже обложку книги, в которой они живут, даже место на полке, где стоит любимая книга, запахи этих книг, шорохи их желтых страниц. Знакомые начала и известные концовки... Совсем другая стихия чтения!
Но она все-таки вырвала эти странички, полагая, что слишком уж спорны ее рассуждения о рассказе, слишком много страсти и восклицательных знаков в ее коротком эссе, слишком оно уязвимо и, так сказать, «дневниково», хотя она до сих пор помнила, что были там и очень любопытные рассуждения о «стихии чтения рассказа». Но все это забылось, как сон. Помнила, что было что-то интересное, а что именно — восстановить в памяти уже не могла. Впрочем, она и не жалела об этом. Главное, что она пришла когда-то к истине и, утвердившись в этой истине, успокоилась. «Значит, так надо». Надо, чтобы люди не приходили к ней и не спрашивали сборники стихов и рассказов. У каждого свой Бунин, свой Чехов, свой Куприн, свой Платонов... Их читают люди, у которых есть свои библиотеки, а к ней ходят те, у которых в комнатах стоят дорогие или дешевые гардеробы, серванты, обеденные столы, диваны, тумбочки, телевизоры и магнитофоны, но у которых нет, увы, ни одной книжной полки. Нет своих книг. Это как-то не укладывалось у нее в сознании. Жить без книг?! Не видеть каждый день своих любимых книг! Как же так? Что ж это за жизнь?
Нет, она не могла себе представить такую жизнь и очень жалела людей, жалела человека, у которого не было — никогда! — своих книг, не было книги, купленной на последний рубль, которую бы человек полюбил. Эти люди приходили к ней и, боясь ошибиться, просили выдать что-нибудь «порванее и поистрепанней».
«Значит, так надо», — решила когда-то Дина Демьяновна и больше не стала спорить с такими читателями. Да и нельзя было переспорить их: они, как наркоманы, тянулись к тому призрачному удовольствию, на которое рассчитывали, унося домой старенькую, грязную книжку, и, часто неудовлетворенные, разочарованные, вновь приходили и, не зная, что же им нужно от литературы, брали опять же полуистлевшие книжки, чураясь новых и порой несравненно более ценных и талантливых, гениальных книг. Ну их!
