Несколько позже мистер Смит робко заглянул в кабинет, чтобы выслушать мое мнение о статье.
— Здешние власти останутся очень довольны, — сказал я.
— Они ее не прочтут. Газета имеет подписчиков только в Висконсине.
— Я бы не поручился, что ее не прочтут. Отсюда сейчас уходит мало писем за границу. Их легко пропустить через цензуру.
— Вы думаете, что письма вскрывают? — недоверчиво спросил он, но тут же поспешно добавил: — Ну, что ж, мы знаем, что произвол творится и в Штатах.
— На вашем месте осторожности ради я бы не стал упоминать о докторе Филипо.
— Но я же не сказал о нем ничего плохого!
— Им в данный момент даже упоминание о его персоне может быть неприятно. Видите ли, он покончил самоубийством!
— Ох, бедняга! — воскликнул мистер Смит. — Господи, что же его могло на это толкнуть?
— Страх.
— Он в чем-нибудь был виноват?
— А кто из нас тут не виноват? Он дурно отзывался о президенте.
Старые голубые глаза глядели в сторону. Мистер Смит решил не показывать своих сомнений постороннему, такому же белому, как он сам, представителю расы рабовладельцев.
— Я бы хотел повидать его вдову; может, я чем-нибудь смогу ей помочь. Мы с миссис Смит обязаны хотя бы послать венок.
Как бы мистер Смит ни любил черных, сам он жил среди белых, по их обычаям и других не знал.
— На вашем месте я бы этого не делал.
— Почему?
Я отчаялся что-либо ему объяснить, и в эту минуту, как назло, вошел Жозеф. Покойника уже вывезли из похоронного бюро мсье Дюпона; гроб отправили в Петионвиль, где его должны предать земле, но задержали на заставе, не доезжая нашей гостиницы.
— Они, видно, торопятся.
— У них душа неспокойна, — объяснил Жозеф.
— Но ведь теперь им не о чем беспокоиться, — сказал мистер Смит.
— Кроме жары, — добавил я.
— Я присоединюсь к похоронной процессии, — сказал мистер Смит.
— И думать не смейте.
Вдруг я увидел, как гневно могут сверкать эти голубые глаза.
— Мистер Браун, вы мне не сторож. Я сейчас позову миссис Смит, и мы оба...
— Не берите с собой хотя бы ее. Неужели вы не понимаете, как это опасно?..
И на слове «опасно» вошла миссис Смит.
— Что опасно? — спросила она.
— Детка, бедный доктор Филипо, к которому у нас рекомендательное письмо, покончил самоубийством.
— Из-за чего?
— Причины не совсем ясны. Его везут хоронить в Петионвиль. По-моему, мы должны присоединиться к процессии. Жозеф, пожалуйста, s'il vous plait [пожалуйста (фр.)], такси...
— О какой опасности вы говорили? — спросила миссис Смит.
— Неужели вы оба не понимаете, что это за страна? Тут все возможно.
— Дорогая, мистер Браун считает, что мне лучше пойти одному.
— Я считаю, что вы оба не должны идти, — сказал я. — Это просто безумие.
— Но разве мастер Смит вам не говорил, что у нас рекомендательное письмо к доктору Филипо? Он — друг нашего друга.
— Это будет воспринято как политическая демонстрация.
— Мы никогда не боялись политических демонстраций. Голубчик, я догадалась захватить черное платье, Обожди две минутки.
— Он не может ждать ни одной, — сказал я. — Слышите?
Голоса с холма доносились даже до моего кабинета, однако эти звуки не были похожи на обычные похороны. Не было слышно ни дикой музыки крестьянских pompes funebres, ни чинного аккомпанемента буржуазного погребения. Голоса не причитали, они спорили, они кричали. Над всем этим гамом поднялся женский вопль. Мистер и миссис Смит ринулись бежать по аллее, прежде чем я успел их удержать. Кандидат в президенты вырвался немножко вперед. По-видимому, дистанция соблюдалась больше из уважения, чем из спортивного преимущества, потому что бегала миссис Смит гораздо лучше. Я последовал за ними медленно, с неохотой.
«Трианон» служил убежищем доктору Филипо, и живому и мертвому, и мы все еще не могли от него отделаться: у самого въезда на аллею стоял катафалк. Шофер, по-видимому, хотел развернуться и поехать назад, в город. Голодная бездомная кошка — их много водилось в дальнем конце аллеи — со страху перед внезапным вторжением прыгнула на крышу катафалка и замерла там, выгнув спину и дрожа, словно в нее ударила молния. Никто не пытался ее согнать — гаитяне, видимо, поверили, что в нее вселилась душа самого экс-министра.
Мадам Филипо — я познакомился с ней на одном из дипломатических приемов — стояла перед катафалком и не давала шоферу повернуть назад. Это была красивая женщина со смуглой кожей, моложе сорока, и стояла она, воздев руки, словно скверный патриотический памятник какой-то давно забытой войне. Мистер Смит повторял: «В чем дело?» Шофер катафалка — черного, роскошного, разукрашенного эмблемами смерти — нажимал гудок, раньше я и не подозревал, что у катафалка бывает гудок. Его с обеих сторон ругали два человека в черном: они вылезли из старенького такси, стоявшего на аллее, а на шоссе в Петионвиль ожидало еще одно такси. В нем, прижавшись лицом к стеклу, сидел мальчик. Вот и весь похоронный кортеж.
— Что здесь происходит? — снова закричал уже в отчаянии мистер Смит, и кошка зашипела на него со стеклянной крыши.
Мадам Филипо, обозвав шофера «salaud» [мерзавец (фр.)] и «cochon» [свинья (фр.)], метнула взгляд прекрасных, как два темных цветка, глаз на мистера Смита. Она понимала по-английски.
— Vous etes americain? [Вы американец? (фр.)]
Мистер Смит призвал на память все свои познания во французском языке.
— Oui [да (фр.)].
— Этот cochon, этот salaud, — сказала мадам Филипо, преграждая дорогу катафалку, — хочет вернуться в город.
— Но почему?
— На заставе нам не дают проехать.
— Но почему, почему? — растерянно повторял мистер Смит, и двое мужчин в черном, бросив свое такси, стали решительно спускаться с холма к городу. На ходу они надели цилиндры.
— Его убили, — сказала мадам Филипо, — а теперь не разрешают даже похоронить на кладбище, где у нас есть свое место.
— Тут, наверно, какое-то недоразумение, — сказал мистер Смит. — Не сомневаюсь.
— Я сказала этому salaud, чтобы он ехал прямо через заставу. Пусть стреляют. Пусть убивают и его жену, и сына. — И добавила с презрением и полным отсутствием логики. — Да у них, верно, и ружья не заряжены!
— Maman, maman [мама, мама (фр.)], — закричал из такси ребенок.
— Cheri? [Что, милый? (фр.)]
— Tu m'as promts une glace a la vanills [ты мне обещала ванильное мороженое (фр.)].
— Attends un petit peu, cheri [погоди немножко, милый (фр.)].
— Значит, первую заставу вы проехали благополучно? — спросил я.
— Ну да, да. Понимаете, мы дали немного денег.
— А там, выше, денег брать не хотят?
— У него приказ. Он боится.
— Тут явно какое-то недоразумение, — повторил я слова мистера Смита, но думал-то я о том, что полиция отказалась взять деньги.
— Вы ведь здесь живете. Неужели вы в это верите? — Она обернулась к шоферу. — Поезжай! Вверх по шоссе. Salaud.
Кошка, словно приняв оскорбление на свой счет, прыгнула на дерево, вцепилась когтями в кору и повисла. Злобно фыркнув еще раз на всех нас с голодной ненавистью через плечо, она свалилась в кусты бугенвилеи.
Двое в черном теперь медленно взбирались снова на холм. Вид у них был растерянный. Я успел разглядеть гроб — он был роскошный, под стать катафалку, но на нем лежал только один венок и одна визитная карточка, бывшему министру было суждено такое же одинокое погребение, как и смерть. К нам подошли те двое в черном, они были похожи друг на друга, разве что один был на сантиметр выше, а может быть, дело было в цилиндре. Тот, что повыше, объяснил:
— Мы дошли до заставы внизу, мадам Филипо. Они говорят, что не пропустят гроб. Надо разрешение властей.
— Каких властей? — спросил я.
— Министра социального благоденствия.
Мы все, как сговорившись, поглядели на богатый гроб со сверкающими медными ручками.
— Так вот же он, министр социального благоденствия, — сказал я.
— С утра уже нет.
— Вы — мсье Эркюль Дюпон?
— Я — мсье Клеман Дюпон. А это — мсье Эркюль. — Мсье Эркюль снял цилиндр и отвесил поясной поклон.
— Что тут происходит? — спросил мистер Смит. Я ему рассказал.
— Но это же нелепость! — прервала меня миссис Смит. — Неужели гроб должен здесь стоять, пока не разъяснится какое-то дурацкое недоразумение?
— Боюсь, что тут нет никакого недоразумения.
— А что же еще это может быть?
— Месть. Им не удалось схватить его живым. — Я обернулся к мадам Филипо: — Они скоро приедут. Обязательно. Пошли бы вы лучше с ребенком в отель.
— И бросить мужа посреди дороги? Ни за что.
— Отошлите хотя бы ребенка, Жозеф даст ему ванильного мороженого.
Солнце стояло почти над головой; вокруг прыгали солнечные зайчики от стекол катафалка и медных украшений гроба. Шофер выключил мотор, и мы вдруг услышали, как далеко-далеко разлилась тишина, только где-то на самой окраине города выла собака.
Мадам Филипо отворила дверцу такси и поставила мальчика на землю. Он был чернее, чем она, и белки глаз у него были огромные, как яйца. Она сказала ему, чтобы он шел к Жозефу за мороженым, но он не хотел уходить и цеплялся за ее платье.
