Вильчатая Стрела поднял голову, будто искал в пустоте ответа и оправдания.
— Но ведь я все сделал правильно. Я послал в разведку самого незаметного человечка, похожего на бродячего дурачка. Я сам пошел на становище врага, чтобы опередить его. Я не позволял трусости и жадности, я должен был победить, ибо не нарушал законов войны, и мой бог войны должен был и в этот раз помочь мне. Но победил Мэбэт… Горько мне… Скажи, Мэбэт, почему ты, презирающий все законы и не гнушающийся пользоваться даже предательством женщины — почему победил ты? Почему не я, от которого род мой не слышал о поражении? Почему бог войны послал мне эту странную битву и отвернулся от меня? Я поднимаю полог, гляжу в свою жизнь, как в светлый чум, в котором все на виду, и не нахожу, чем прогневил я своего бога? Может быть, ты мне скажешь?
— Боги не всесильны, — сказал Мэбэт. — Они так же как люди путаются в своих желаниях и ошибаются. Теперь я знаю это, Няруй. Не терзай себя, не мучайся виной. Для тебя уже все прошло.
— Нет, — ответил Няруй. — Не-ет, — повторил он с горестной твердостью. — Не прошло. Я чувствую, это только начало большой муки, бесконечной как замерзшая тундра. Хороший воин тот, у кого душа бела, как снег и мысли просты, и своего главного врага — сомнение — он убил еще в начале пути, когда руки его впервые коснулись оружия. Только так можно не бояться смерти. Я служил своему роду и не сомневался в справедливости своего дела. Воин, верный своему роду, не виноват ни в чем. Но теперь мою душу — всего меня — точит червь: я думаю о том прав ли я? Думаю — в чем правда? Я думаю и сомневаюсь, а это самая тяжелая пытка для воина. Лучше терпеть любую боль от железа, но только не эту муку. Куда мне спрятать свою память?
— Мне жаль тебя. Не спрашивай себя о том, чем прогневил ты своего бога. Ты не мог победить — ты был игрушкой.
— Игрушкой?
— Да. Как дети находят в лесу сучки и камешки, похожие на оленей или собак, и играют с ними в жизнь, так и ты был тем сучком или камешком… Ты и твои люди.
— Кем же тогда был ты?
— Так же как и ты — игрушкой, только другой.
— Другой?
— Мать Земли сделала меня своей забавой, чтобы радоваться, глядя на счастливого человека, которому все под силу и которого не коснутся горести людей. Только поэтому ты не мог победить.
— Значит, правду говорили, что ты происходишь от бесплотных?
— Мы все происходим от бесплотных, по их воле появляемся в мире, по их воле живем и уходим. Я отличался лишь тем, что на мне остановилось сердце Матери. Это была ее воля, не моя. По прихоти ее стал я выше людей, по прихоти ее — упал.
— Упал… — задумчиво повторил Няруй. — Скажи, Мать — добрая?
— Не знаю. Она не человек — зачем ей быть доброй или злой? Мать — божество и поступает как божество.
— Почему же на тебе она остановила свое сердце? Разве другие недостойны?
— Я не могу судить об этом, и никто не может. Боги играют людьми и гневаются на людей, если они не платят богам благодарностью за их ошибки.
— Зачем ты идешь? — спросил Вильчатая Стрела.
Он не спрашивал — куда? — потому что знал: Мэбэт хочет вернуться в мир и пожить еще.
— Мне нужно дожить до совершеннолетия своего внука, иначе моя семья погибнет.
— Странное дело. Тебя ведь никогда не заботили люди — ни чужие, ни свои. Вспомни Ядне…
— Я помню о Ядне. Ради нее я возвращаюсь по этой тропе. Я должен познать горе, которое предназначалось мне, а доставалось другим.
— Как мне?
— Как тебе. Мать, видно, хотела сделать меня почти богом, но все равно получился человек, как все люди. Забота тянет меня обратно, и так велика ее власть, что я согласился отдать все долги. Мои забавы обратятся в страдание, память будет жечь меня, и так же как другие я буду дрожать за свою жизнь. Теперь все справедливо и в твоих силах остановить меня, Няруй. Ведь невозможно одному человеку против войска, тем более с таким искусным вождем, как ты.
— Ты прав — невозможно.
— Я знаю, ты поставлен здесь для того, чтобы отобрать у меня связку подаренных лет. Если ты заберешь их у меня — это будет то, что называют справедливостью. Пусть будет так, но я хочу, чтобы ты знал: я не отдам тебе их без боя. Иначе, зачем бы мне возвращаться в мир?
Няруй молчал и мертвое войско, рядами сидевшее за спиной вождя, молчало.
— Да, — сказал он, наконец, — сейчас самое время поквитаться с тобой. Но ты не знаешь, какому богу я молюсь. И никто не знает, потому что его имя нельзя произносить при людях. Это бог договора, службы и справедливости. Он покровительствует доброй войне. Пусть я мертв, но остаюсь тем же воином по прозвищу Вильчатая Стрела. Позор, который поразил меня, до сих пор мучает мое сердце. Я нарушил правила и привел войско в твое становище, потому что считал, что ты не настолько безумен, чтобы идти против меня в одиночку.
— Ты поступил разумно, — сказал Мэбэт.
— Хотя… — помедлив продолжил Няруй, — теперь я узнал, что за тобой стоял великий союзник, сильнейший любого войска. Но сейчас все иначе: за моей спиной вооруженные мужи, а ты один — теперь действительно один. Пустить против тебя войско, значит просто убить тебя. Я не хочу, чтобы мой бог думал обо мне плохо, узнав, что я отомстил тебе трусливо и бесчестно. Я знаю твою силу, которая и без помощи богов, поражала многих и, признаться, удивляюсь, почему судьба не сделала тебя вождем. Ты был бы, пожалуй, лучше меня, и лучше многих. Однако, это неважно: в тот раз ты отказался от поединка со мной, и думаю, все будет по чести, если теперь ты примешь мой вызов. Одолеешь — пойдешь дальше. Никто не посмеет тебя тронуть.
Мэбэт поклонился.
— Ты великодушен, Вильчатая Стрела. Слишком великодушен.
Няруй молчал некоторое время, вдумываясь в смысл сказанного, и вдруг лик его прояснился и побагровел.
Вскочил Няруй:
— Почему же слишком? Ты хочешь сказать, что победить меня — пустяковое дело?
— Нет, не об этом я хотел сказать.
— Так о чем же еще, кроме сказанного?
— Послушай меня, — сказал Мэбэт, — послушай со вниманием. Теперь мы оба во власти воинской удачи, а удача — игра богов. Особенно в поединке.
— Согласен.
— Если вдруг случится так, что твоя удача на миг отвернется — я обязательно убью тебя. Я должен это сделать.
— Как же иначе? — возбужденно, почти весело, выкрикнул Няруй. — И я поступлю так же, сделай ты хоть один неправильный выпад. Говори дальше.
— Ты не вынес позора той войны. Мне не хотелось бы убивать тебя, после того как ты убил себя сам. Ты уже мертв, я еще жив.
Вильчатая Стрела сделал шаг навстречу Мэбэту: грудь под кольчатым панцирем дышала восхищенно.
— О, — сказал вожак. — О, ты не таков, каким я представлял тебя. Ты знаешь, что такое настоящее благородство. Сядем же, поговорим о настоящем благородстве.
При жизни Няруй не пас оленей, не ловил рыбы и не охотился ради пропитания семьи, которой никогда не имел. Он только воевал, кормился добычей войны и тем, что давали ему родичи в награду за вождение войска. Он считал свою долю лучшей из возможных и ум его был изощрен в приемах боя. Но душа Вильчатой Стрелы была проста, по-детски обидчива и чужда житейского коварства.
— Садись, о Мэбэт, мы будем говорить о том, как поступить благородно.
Они сели. Сначала говорил Няруй, говорил долго и красиво, как он любил. Любимец божий слушал, глядя прямо в глаза вожака, проясняющиеся с каждым словом, будто возвращался Няруй в мир живых. Мэбэт держал взгляд твердо и видел, что собеседнику льстит его внимание. На самом же деле больные мысли засели в голове любимца божьего и высокие речи скользили мимо его ушей. Он не думал о том, где в телах этих духов можно легче всего достать смерть, хотя именно об этом следовало думать.
Мэбэт начинал понимать законы Тропы. Няруй погиб, потому что простая его душа не вынесла позора той войны, и на него легла вся тяжесть воздаяния. Теперь она искуплена и значит Няруй заведомо сильнее. Другая мысль выходила не из ума, а откуда-то из глубины — она-то и причиняла боль. Убить Вильчатую Стрелу, если все же удача окажется на стороне любимца божьего, представлялось Мэбэту чем-то несуразным, кощунственным, невосполнимым. Эта победа тяжестью повиснет на его участи.
Мэбэт знал выход — лучше бы ему сразиться сразу с десятком воинов Няруя, или с каждым по одиночке, только не с ним самим. Но как донести эту мысль до одетого в железо обидчивого ребенка, Мэбэт не знал. Все же он собирался с силами и, чтобы досада и растерянность не одолели его совсем, старательно подбирал нужные слова, однако так и не сказал их.
Согласие редкий гость средь людей, но и в небесах нет мира.
Пока стоял Мэбэт против мертвого войска, Нум, бог Верхнего неба, бог, созерцающий все времена, не имеющий облика и окруженный Совершенными промолвил вдруг:
