Банка на свободе смотрелась иначе, чем там, на территории завода, где она вроде бы еще и не была своя.
И галошу Колька погладил, как живую.
Гладил и приговаривал:
— Хорошенька-я, галошечка… Умненькая… Славненькая. Глашечка ты наша родненькая!
Так и стали ее называть братья между собой: Глаша.
Однажды Кузьменыши зашли к девочкам в спальню. Помялись, попросили: нельзя ли, мол, с мужичками Регины Петровны немного погулять.
Девочки разрешили. Только ненадолго, сказали. И далеко не шляться…
С оглядкой привели братья своих меньших братьев на берег желтой Сунжи, вытащили из заначки драгоценную банку джема, вскрыли ее. Посадили мужичков на траву, стали угощать. Ложка была одна, кормили по очереди. Одну ложку Жоресу, другую Марату.
Мужички ели, не торопясь, серьезно. Старательно вылизывали ложку, время от времени заглядывали в банку, много ли там осталось. И хоть видно было, что им ужасно понравилось, еще бы, райская пища! — но сами ничего не просили, а ждали, когда им еще дадут.
Потом сразу как-то наелись.
Вздохнули, заглянув напоследок в банку, спросили: «А еще будет?»
— Будет, — пообещал Колька. — Глаша привезет, и будет.
— Глаша — это кто? — спросил Жорес. Сашка посмотрел на Кольку и сказал:
— Глаша — это… Это Глаша. Она хорошая.
— Может, это ваша мама? — спросил Марат.
— Нет, — сказал Колька. И вздохнул.
— А мы соскучились, — пожаловался Марат. — Без мамы плохо.
— Конечно, плохо, — подтвердил Колька.
— А ваша мама приедет?
— Не знаю, — сказал Колька и стал закрывать банку. Закрывал и слизывал с краев капельки джема. На мужичков не смотрел.
— Все мамы приедут, — сказали мужички.
Кузьменыши заторопились, спустили детишек к воде, обмыли им губы, щеки, руки, все это было сладкое. По дороге в колонию предупредили: про джем, который привозит Глаша, — молчок… А то Глаша обидится.
Братья пообещали.
Чистеньких, зарумянившихся, очень довольных вернули мужичков девочкам.
Колька опять спросил:
— Когда же вернется Регина Петровна?
— Вернется, — сказали девочки. Ясно было, что-то они недоговаривают.
А между тем Глаша возила джем исправно, и однажды Колька сунул руку в лаз, на ощупь посчитал. Выходило, что у них в заначке скопилось целых одиннадцать банок.
— Одиннадцать! — сказал он шепотом брату, который, как всегда, когда лазали они в нору, стоял на стреме.
Видели бы томилинские! Да они бы рехнулись, если бы им показать такое богатство!
За крошечку сахарина продавались в рабство, с листьев, рискуя головой, слизывали, забравшись на липу, по весне сладкий сок… Ели мороженую картошку — не только из-за голода, из-за сладости. О конфетах лишь легенды рассказывали, никто их в глаза не видел. Да и варенья никто не видывал тоже.
— Одиннадцать! — повторил Колька для весомости. — И еще два пустых мешка от сахара!
Мешки они прихватили, чтобы сподручней с вещами было, когда побегут.
Шакалы на то и шакалы, чтобы все видеть. У братьев четыре глаза, а у шакалов сто четыре. И каждый за угол умеет смотреть, не только напрямую. И усмотрели.
Как ни береглись братья, как ни пытались втихую сплавлять свою Глашу, их все-таки засекли.
Не взрослые, те простофили, лопухи, непонятно, зачем им глаза повтыкали… Свои засекли, шакалы.
Однажды Колька торчал у ручья, поджидал Глашу. Увидел, кто-то из колонистов бежит в его сторону.
Колька на всякий случай штаны приспустил. Пусть думают, что он тут по нужде торчит.
— Тебя там ищут! — крикнул колонист.
— Кто меня ищет? — спросил Колька и покосился на ручей: не дай бог Глаша поплывет, тут все и откроется!
Не подозревал, что все давно открыто и заговор против них созрел.
— Брат тебя ищет! Кузьменыш! Он там, на заднем дворе! Сашка, что ли?
— Это я — Сашка, — сказал Колька.
Подтянул он штаны, бросил последний взгляд на ручей, на колониста и пустился бежать вокруг стены. К проходной уже подлетел, а тут Сашка навстречу.
— Ты… звал? — запыхался Колька, дышит тяжело.
— Я? Звал? — удивился Сашка. — Я не звал. А Глаша где?
— Какая… Глаша? Ты разве послал?
— А ты не принял?
Уставились друг на друга Без слов стало ясно: подловили.
Брели на посадку, Колька вяло спросил:
— Может, отдадут?
— Шакалы-то? — Сашка усмехнулся, носом засопел. — Не банку жалко… Они дело порушили… Понял?
И с тем молчок. Даже в машине не глазел по сторонам, не рассматривал шакальи рожи, не пытался угадать, кто сыграл с ними шутку.
Если рассудить здраво, то и обижаться Кузьменышам надо лишь на себя. Подловить других и не дать подсмотреть за собой — это и есть главная забота любого колониста.
Если он хочет выжить.
А выжить все хотят.
И шакалы хотят… Вот стаей и обступили, и рвут уже…
Галошу, Глашу, они, конечно, вернули. А джем не вернули. Поделили еще там, до прихода машины, и все начисто вылизали. Будто не с завода вышли, где можно было и без того нажраться. Ан, нет. Та же банка да на свободе вдвое слаще показалась!
Теперь колонисты тащили банки из цеха куда больше, чем раньше. В штанинах тащили и за пазухой, для чего, наподобие наших братьев, объединились в пары, тоже стали в обнимку ходить.
Работницы на заводе надивиться не могли: как это наши сиротки возлюбили друг друга! Господи, по двое, в обнимку, такие миленькие, славненькие… Прямо ангелочки!
Ангелочки же тащили и тащили. У них под одеждой не крылышки прорезались, а крышки от консервных банок!
Под конец придумали в корзинку загружать. Эти корзины время от времени, чтобы освободить цех, вытаскивали наружу. И мешки из-под сахара, и битую тару.
Сашка увидел, ахнул: что значит коллективный ум! Он-то сам до корзины не допер, а шакалы доперли. Они все сволакивали теперь на задний двор, целые склады там образовались.
Галоша работала в несколько смен. Шакалы стали звать ее Волшебной калошей, кто-то сказку такую читал.
Но никакая сказочная калоша не могла сравниться с этой, реальной Волшебной калошей: эта давала не какое-то фантасмагорическое счастье, а вполне реальное, переведенное в энное количество сладких джемовых банок с золотыми крышечками!
Сперва братья переживали за свою Глашу, особенно волновался Колька, не утопили бы, не потеряли, не порвали…
Но однажды Сашка сказал:
— Берите насовсем! Пользуйтесь!
Колька услыхал, едва не бросился отнимать. Даже слезы покатились. Так вот, задарма, ничего не потребовав взамен, отдать их золотую, родненькую, славную Глашу?! Лучше, наверное, банки из заначки отдать! Они столько не стоят, сколько их замечательная Глаша!
Колька так рассвирепел, что крикнул:
— Сбрендил, да? — и повертел пальцем у виска. Показывая, насколько у Сашки перевернулись мозги и насколько он сбрендил.
А Сашка спросил невинно:
— Заметно?
Колька присмотрелся, вытер дурацкие слезы. Нет, не было заметно, что Сашка сбрендил. Он и улыбался, как бывший Сашка, и глаза у него были все те же. Только вот с башкой что-то случилось — стала она варить наперекосяк, может, он джему переел! Колька не случайно в него пихал в последнее время… Может, у него мозги от сладостей слиплись?
— Но ведь Глаша-то наша! Наша! — закричал ему Колька с отчаянием. — Как мы без нее жить-то будем?
— Потише… — сказал Сашка, и оба брата оглянулись.
Но никто не слышал их спора. Находились они на заднем дворе, где были полными хозяевами.
Журчал вонючий ручей, бурьян мирно прорастал сквозь старые ящики, лежащие тут с невероятно давних времен, может, даже с до войны.
Сашка надул щеки и громко выдохнул:
— Будем жить, как жили. Без Глаши. Хватит.
— Хватит? — поразился Колька. — Да мы… Мы только начали!
— И закончили, — спокойно сказал Сашка. — Теперь надо замереть.
И так уверенно он сказал, что Колька проглотил очередную фразу, которую готовился ему выдать со зла.
Колька всегда верил в изворотливый ум своего брата. Всегда. Первый раз, пожалуй, усомнился. А Сашка посмотрел на Кольку и все прочел, что тот не сказал.
— Пойми, они же забурились! — Это про шакалов. — Ты видишь, как они шуруют? Они рвут на ходу подметки, про будущее и не думают! Вот сука буду, если они не пойдут вместе с нашей Глашей ко дну… — И добавил: — Себеневе…
СБНВ расшифровывалось так: сука буду на все века! И большим пальцем, ногтем, под зуб и под горло. То есть зуб на отрыв даю и горло подставляю… Такая была клятва. Для посторонних же, для взрослых скрытый смысл клятвы якобы раскрывался так: советский боевой нарком Ворошилов… «Ворошиловым» клясться не запрещали. А «сукой» запрещали.
Сашка «сукой» не часто клялся. Тут уж можно было ему поверить.
Но Колька спросил:
— Может… Им сказать?
