— До свиданья, пан Тадеуш, — сказал я, протягивая ему левую руку. — Мне кажется, ваша невестка еще надумает, родит вам внука.
Он закрыл за мной дверь и торопливо пошел домой. Окна его квартиры выходили на улицу, и я увидел через щель в занавеске все его семейство. Вокруг стола, вперив взгляд в телевизор, сидели сторож, его худенькая жена, какая-то молодая женщина, должно быть дочь, и еще пожилая чета, быть может брат с женой или сестра с мужем. Посреди стола на большом блюде возвышался пирог, вокруг стояли чашки. Это была живая семейная картинка, и я долго стоял и смотрел на нее. Какой-то верзила в надвинутой на глаза кепке остановился рядом и, охваченный любопытством, тоже стал заглядывать в окно. Но, увидев, что ничего «такого» там не происходит, разочарованно свистнул и окинул меня презрительным взглядом. Я бросился наутек. На Новогродской я без труда нашел старый замызганный дом с темным двором и вошел в подъезд, служивший до войны черным ходом. Это был типичный доходный дом, в котором после войны большие городские квартиры были поделены на маленькие закутки, а бывшие кухни превращены в отдельные квартирки. Шагая по скрипучим ступенькам, я добрался до третьего этажа и позвонил в дверь. За дверью была полнейшая тишина, но я не спешил уйти. Да и куда мне было спешить? Это был предел моих странствий. На лестнице воняло плесенью или какой-то тухлятиной. Я позвонил еще раз и, подождав, еще раз. До сих пор я никогда не руководствовался интуицией, но сейчас, почему-то поддавшись ей, ждал, что дверь в конце концов откроется. Через некоторое время я услышал тихий шорох.
— Кто там? — спросил слабый голос. — Максимович.
Она долго возилась с замком, наконец дверь отворилась. Придерживая на груди выцветший халат, Боженцкая смотрела на меня, как моя бабушка на фигуру святого Антония. Волосы ее были растрепаны, веки отекли, а кожа лица казалась почти синей.
— Вы?!
— Я же сказал, что не забуду о вас, — улыбнулся я.
— Кто теперь верит таким словам, — вздохнула она и отступила назад. — Пожалуйста, прошу вас, входите… У меня такой беспорядок… Но я ведь и подумать не могла…
Я оказался в коридорчике, а скорее, в крохотном квадрате между дверями — точно в лифте. Боженцкая снова отступила, и я вошел в комнату. Она бросилась убирать постель, но по ее движениям и по тому, как она держала голову, было видно, что она очень слаба. В какой-то момент она так покачнулась, что поспешила сесть на тахту.
Видно, они жили здесь вдвоем до смерти Боженцкого, потому что на письменном столике лежали чертежные принадлежности и готовые к работе рейсфедеры, стояли бутылочки с тушью и фотография моего деятельного покойного коллеги. Это была маленькая часовня, созданная в честь умершего, благодаря ей Боженцкая постоянно испытывала скорбь, все время заново переживала постигшее ее несчастье. Теперь она смотрела на меня подозрительно, с недоверием, глаза ее блестели от жара, а тело содрогалось, и она никак не могла унять эту дрожь.
— Вы больны, не правда ли? — спросил я, кивнув в сторону тумбочки у тахты, где стояли лекарства.
— Э, пустяки! — отмахнулась она. — Я могу работать!
— Только давайте без бравады, — сказал я и неожиданно схватил ее за руку.
Она вздрогнула, как пугливая овца. Рука ее горела.
— Тридцать восемь с десятыми! — определил я. — Что с вами?
— Да что-то там записали в истории болезни.
— А эта температура?
— То падает, то поднимается. Не стоит говорить об этом.
— Нет, давайте поговорим об этом, — возразил я. — Я подозреваю самое худшее. Вам просто не хочется жить.
— А разве я обязана жить? — вызывающе спросила она.
— Вот именно. Наверно, вы скажете «не для кого».
— Не для кого.
— И обществу вы не нужны, не правда ли? Все места под солнцем заняты.
— Если я умру, никто меня и не хватится. Разве что дворник, да и то месяца через два. Тогда выломают двери, и начнутся хлопоты с похоронами.
Она сказала это спокойно, без истерии, точно говорила о бесспорных фактах.
— Ладно. Знаю я эти дамские настроения. Умереть тоже надо уметь с достоинством.
— Да что вы знаете об этом!
— Вы давно не делали маникюр, — огорченно констатировал я.
Она так отдернула с колен руки, как если бы я плеснул на них кипятком.
— Ваша болезнь неизлечима, так что ли? — Не знаю. — А почему вы не знаете?
— А потому, что меня направили в санаторий… а за путевками большая очередь. Впрочем, я не очень-то и хлопотала об этом. Зачем? Раз уж вы хотите все знать, я вам скажу: мне и так на днях перестают платить пособие. Смешно было бы надеяться, что за эти несколько дней я найду работу… Вам понятно, что у меня нет денег на санаторий? И давайте лучше не говорить об этом. Вы, вероятно, пришли с какой-то целью?
— Да. Хотел узнать, что слышно у вдовы покойного коллеги. И хватит распускать нюни. Что это за санаторий?
Название его ничего мне не говорило. Разветвленная сеть лечебных учреждений всегда представлялась мне в виде некоего таинственного лабиринта, по которому бесконечно бродят толпы стонущих. Мне лично готовился туда путь без бюрократической волокиты: вход через одни двери и вскоре же вынос через другие. Я встал, притворяясь по-прежнему энергичным.
— Я сейчас вернусь.
Эльжбета наблюдала за мной исподлобья, как травленный кролик. Добиться чего-либо здесь можно было только терпеньем. С трудом спустившись по лестнице, я взглянул на часы: было около семи. Это воскресенье растягивалось, как резина. На улице я быстро отыскал автомат и набрал номер.
— Шеф, дорогой, извините, что я звоню в воскресенье, — сказал я. — Но речь идет о жизни человека Надо немедленно достать путевку в санаторий.
— Как же я могу ее достать в воскресенье? — удивился он.
— Но я должен что-то ответить сегодня.
— Путевка нужна нашему сотруднику?
— Речь идет о жене моего друга, который погиб год назад. Она совершенно одинока, надломлена психически и из-за болезни потеряла работу. Ей уже не хочется жить. Я должен отправить ее в санаторий, потому что она или умрет, или покончит с собой. Боюсь, что это вопрос нескольких дней.
— Она красивая? — не без подозрения в голосе спросил директор.
— Некрасивая и совершенно опустившаяся. Так как пособие по смерти мужа на днях кончается, все расходы по лечению я оплачу сам.
— Из собственного кармана?
— Хлопотать о денежном пособии сейчас нет времени. Впрочем, я с искренним удовольствием помогу ей.
Директор с минуту молчал, явно удивленный моим тоном.
— Ну, ну, — сказал он наконец. — Продиктуйте мне, пожалуйста, ее имя и фамилию. Завтра утром я попробую это уладить.
— Хотелось бы, чтобы она завтра уехала, — добавил я. — Спасибо вам. Пожалуй, я уж больше никогда не побеспокою вас в воскресенье.
— И совершенно зря. Побольше бы таких звонков, коллега!
Я вышел из будки, довольный своим директором. Если он обещал что-то, можно было спать спокойно. Напротив, на Кручей улице, светилась витрина фруктового магазина. К счастью, в Варшаву недавно завезли много апельсинов. Я покупал в магазине все подряд, точно деньги жгли мне руки. Схватив в охапку огромный пакет, я побежал искать цветы. Вдруг мне показалось, что каждая минута опоздания может привести к катастрофе, что Эльжбета умрет от разрыва сердца, отравится газом или выбросится из окна на мостовую, а следовательно, судьба и на этот раз не позволит мне согреть мое продрогшее тельце. Не обращая внимания на боль в паху, я побежал к ее дому и что было духу помчался по скрипучей лестнице. Отдышавшись у дверей, я появился в комнате Эльжбеты, как фея перед Золушкой. Она продолжала сидеть на тахте, но я заметил, что волосы ее были уже кое-как причесаны. Я воткнул цветы в вазу, вывалил на тарелку апельсины, прямо на стол высыпал пирожные, конфеты, шоколад и разную прочую снедь. От всей этой гастрономической роскоши в ее мрачной комнате сразу посветлело. Эльжбета продолжала сидеть, как изваяние, но вдруг у нее странно задрожали мускулы щек. Она ничего не могла понять: вчера надутый и важничавший, я заставил ее не один час прождать в секретариате затем только, чтобы раздраженно сообщить об отказе, а сегодня хлопотал вокруг нее, точно мать родная.
— Вы в состоянии согреть чай? — резко спросил я.
Это внезапно оживило ее. Она встала и подошла к газовой плитке у окна. Там лежала пачка чаю, оказавшаяся пустой.
— Чая нет, — тихо прошептала она. Я бросил ей на окно пачку английского чая со стола изобилия. Заметив, что Эльжбета едва стоит па ногах, я подошел поближе, чтобы в случае чего поддержать ее.
— Вероятно, завтра вы уедете в санаторий, — сообщил я. — И вы должны вылечиться, иначе не сможете работать.
В этот момент она как раз зажигала дрожащими руками газ, ломая спички одну за другой: эта женщина окончательно растерялась. Я хотел встряхнуть ее, дать ей тумака, пощечину… Но вместо этого вынул у нее из рук спички и сам зажег газ.
