Я предпринял титанические усилия напасть на след этого безвестного гения идеологии. Но безуспешно. Прошли годы. Умер Сталин. Во время своих пьяных странствий по московским забегаловкам я встретил человека, который сказал мне, что это он написал интересующую меня работу. Я рассказал этому человеку о моих безуспешных поисках. Сказал, что я дорого отдал бы, если бы напал на след автора. Он сказал, что автор — он и что дорого ему не надо, достаточно поллитра на двоих.
Я, разумеется, не поверил этому человеку, но поллитра поставил.
— Ты мне, конечно, не веришь, — сказал он, когда мы выпили по первой стопке. — Мне никто не верил и не верит. А мне на это наплевать. Знаешь, как я написал эту галиматью? Очень просто. Я готовился к экзаменам по марксизму. Сам знаешь, какая это муть. Чтобы сэкономить время и силы, я собрал шпаргалки, которые ребята заготовили, и по этим шпаргалкам составил свою, максимально краткую и примитивную. Экзаменатор меня засек, закатил мне двойку и прогнал с экзамена. Шпаргалку, разумеется, отобрал. Где она потом гуляла, одному Богу известно. Только однажды я раскрыл сталинскую работу и глазам своим не поверил: моя шпаргалка! Конечно, стиль немного изменен. Кое-что подпорчено. Но в общем и целом — моя шпаргалка!
Услыхав это, я хохотал до слез. И я поверил этому человеку. Я сам сдавал десятки экзаменов. Сам делал шпаргалки. Видел такие шпаргалки, что, будь они опубликованы, они подняли бы нашу идеологию на еще более высокую ступень. Но такое возможно только раз в истории: нужен был Сталин, чтобы шпаргалка ленивого и посредственного студента какой-то партийной школы приобрела функцию шедевра идеологии.
Чем завершился этот бой,
Уж не узреть и не услышать
И тем, кем жертвовали свыше,
И тем, кто жертвовал собой.
Он представился мне как сталинист, причем как нераскаявшийся сталинист.
— Впрочем, — добавил он, — слово «нераскаявшийся» тут излишне, так как раскаявшихся сталинистов в природе нет и не бывает. Бывают такие, которые прикидываются раскаявшимися. Но только намекни им на возможность возврата прошлого, как они сразу же обнаружат свою натуру. Если уж ты однажды стал сталинистом, то ты им будешь до гроба. А я не скрываю того, что я — сталинист. Поэтому, между прочим, я и влачу теперь жалкое существование. При Сталине я занимал высокий пост. Не буду называть тебе своего имени — это не имеет значения. Незадолго до смерти Сталина был арестован, как и многие другие его верные соратники. При Хрущеве меня реабилитировали. Я мог занять прежний пост, а то и повыше. Но я заявило своем категорическом несогласии с политикой разоблачения «культа личности», а точнее — с отказом от сталинизма. И меня вытурили на пенсию. А ведь я мог неплохо спекульнуть на том, что я — жертва сталинизма. Я на самом деле был жертвой. А я остался верен Ему в ущерб себе. Зачтется это мне перед судом Всевышнего?
— Когда мы в лагере узнали о смерти Сталина, мы плакали, — говорит он. — Были случаи самоубийства из-за этого. Хотя с минуты на минуту ждали освобождения и реабилитации, но, узнав о разоблачительном докладе Хрущева, мы срочно устроили собрание и приняли резолюцию, осуждающую доклад и вообще весь курс на преодоление ошибок сталинизма. Если бы мне в это время предложили выбирать — освобождение и восстановление моего общественного положения, но ликвидацию сталинизма, или сохранение сталинизма в прежнем виде, но продолжение моего заключения и даже гибель в лагере, — я без колебаний выбрал бы второе. Моя жизнь фактически прекратилась не с арестом, а с освобождением и реабилитацией, ибо это означало конец Великой Эпохи, а значит, и меня самого как ее частички. Что это — плюс или минус в моем отчете перед Судом Истории?
Он боится, что не так уж много осталось жить, и пишет воспоминания. Не взялся бы я обработать их литературно? Обратиться ко мне ему рекомендовал наш общий знакомый такой-то, с которым мне приходилось выпивать. Кроме того, ему хотелось бы знать мое мнение о его прожитой жизни — хочется суда. Я сказал, что не ощущаю в себе права и способности быть судьей чужой жизни.
— Суди, не бойся, — сказал он. — Суд истории есть всегда суд молодых. Интересно получается: суда истории над нами боимся не мы, настоящие сталинисты, а те, кто нас осуждает. Почему? Я начал читать его записки и думать по поводу излагаемых в них фактов.
Я все время думаю о Нем. Я не могу не думать о Нем. И это меня раздражает. Кто Он такой, в конце концов, чтобы я постоянно думал о Нем?! Такой же человечишка, как и все мы. И не самый лучший из нас. Многие из нас лучше его, а о нас никто не думает. В чем дело?! Почему?! Хватит! С этой минуты я не буду думать о Нем! Я рву Его портрет.
— Что ты там делаешь? — подозрительно спрашивает мой старший брат. Он сидит на постели, разложив учебники. За столом ему места не хватает. Стол у нас маленький, к тому же наполовину заставлен посудой. Брат уже студент. Он кандидат в члены партии, член комсомольского бюро курса. Мы сидим спина в спину, и каждое мое неосторожное движение беспокоит его. — Что ты дергаешься? — сердится Брат. Он оборачивается и заглядывает через плечо на мои бумажки. Я от ужаса покрываюсь холодным потом. Поспешно закрываю обрывки портрета тетрадкой по математике.
— Задачка, — говорю, — трудная попалась. Помог бы? — Просьба моя явно провокационная: Брат в математике не силен.
— Некогда, — говорит он, утратив интерес к моему дерганью. — У меня же завтра экзамен!
Осторожно собрав клочки портрета, я пробираюсь в туалет. Это не так-то просто. Комнатушка наша — всего десять квадратных метров, а живем мы в ней по крайней мере вшестером. «По крайней мере» это означает, что у нас сверх того часто ночует муж сестры (он — сверхсрочник старшина в воинской части в ста километрах от города) и деревенские родственники. Сестра, конечно, могла бы жить с мужем в его части — там у него есть комнатушка. Но жаль бросать хорошую работу в городе — она работает продавщицей в продуктовом магазине, по нынешним временам это важнее, чем быть профессором. От родственников тоже избавиться нельзя. Они нам привозят кое-какие продукты из деревни, а на каникулы и в отпуск мы все ездим к ним. Правда, мы им там помогаем в работе, но все-таки на воздухе, и какой-то отдых получается.
Я бросаю обрывки портрета в унитаз и дергаю за цепочку, чтобы спустить воду. Но ничего не выходит — как всегда, сломался спускной механизм. Тоже мне «механизм»! Пара примитивных деталей, а механизм! И ломается чаще, чем часы. Часы наши тоже ломаются, но реже. Я дергаю за цепочку опять, но безрезультатно.
— Что ты там раздергался? — слышу я злобный голос соседки, с которой у нас сейчас вражда (у нас постоянно с кем-нибудь вражда, так как в квартире семь семей). — Грамотные, а в нужнике вести себя не умеют! Безобразие!
Я от ужаса почти теряю сознание, встаю на унитаз и пытаюсь исправить механизм спускного бачка.
— Открой, — стучит в дверь туалета сосед, с которым у нас сейчас дружба, — я мигом поправлю.
— Я- сам, — говорю я, чуть не плача. Запускаю руку на дно бачка и открываю клапан пальцем. Вода с ревом устремляется в унитаз, смывая следы моего преступления. Я вздыхаю с облегчением, собираюсь покинуть это грязное и вонючее заведение, но в последний миг замечаю, что один клочок портрета прилип к стенке унитаза. Причем какой клочок! С частью носа и усов. Любой обитатель квартиры сразу же узнает, кому они принадлежат. А установить, кто устроил это подлое безобразие, после моих шумных приключений со спускным механизмом — задачка на пять минут для работников органов государственной безопасности. Я поспешно сдираю клочок портрета со стенки унитаза, комкаю его и сую в карман — ждать, когда в бачок снова набежит вода, нельзя, так как в дверь туалета с нетерпением барабанят другие жильцы. Не забыть бы выбросить этот комочек бумаги где-нибудь по дороге в школу! Иначе мой Брат, регулярно обшаривающий мои карманы, непременно найдет его. И кто знает, чем это может кончиться? В этот момент я Его ненавижу каждой клеточкой своего тела.
Но избавиться от этого проклятого комочка мокрой бумаги с кусочком носа и уса не так-то просто. Мне кажется, что сотни глаз наблюдают за каждым моим шагом и движением. И именно поэтому мое поведение кажется подозрительным, и за мной действительно начинают наблюдать все, кому не лень. Особенно старухи. От их пытливого взгляда не скроется ничто. Я уже наметил было помойку в пустом дворе и направился к ней, как передо мною словно из-под земли выросло такое существо, источающее злобу и подозрение.
— А чего тебе тут надо? — зашипело существо.
— Ничего, — сказал я, — я просто так.
— Шляются тут всякие, — прошипело существо мне вслед. А ведь это существо наверняка чья-нибудь мать!
