— Ну так почему же тогда я этого не знал?
— Надо всё-таки немного разбираться в этом.
— Тогда это не так уж и очевидно, а?
Ди-Виз всегда спорил в такой странной плоскости, что ответить ему было просто невозможно. Вот в таком плане у Федра и возникло подозрение, что Ди-Виз что-то скрывает от него. И только в самом конце пребывания в Бозмене ему показалось, что он понял своим собственным аналитическим и методическим путём, в чём же состоит эта перспектива.
На въезде в парк мы останавливаемся, чтобы заплатить чело-веку в шляпе как у мишки «Смоуки». Он даёт нам пропуск сроком на один день. Впереди я вижу, как пожилой турист снимает нас кинокамерой и улыбается. Из под коротких шортов у него торчат белые ноги, одетые в обычные носки и ботинки. У его жены, которая одобрительно смотрит на всё это, такие же ноги. Проезжая мимо, я машу им рукой, и они машут нам вслед. Этот миг сохранится на плёнке долгие годы.
Федр, сам толком не зная почему, презирал этот парк, может потому, что не он открыл его, а возможно и нет. Тут нечто иное. Его раздражало экскурсионное отношение служителей. Ещё больше ему не нравилось отношение посетителей, которые вели себя как в зоопарке Бронкса. Как это всё контрастирует с горами вокруг! Всё здесь казалось громадным музеем, где экспонаты тщательно наманикюрены, чтобы создать впечатление реальности, но в то же время всё тщательно огорожено цепями, чтобы его не попортили дети. Люди въезжают в парк и становятся вежливыми, внимательными и приторно любезными, потому что сама атмосфера парка способствует этому. За всё то время, что он прожил не более как в ста милях отсюда, он побывал здесь только раз или два.
Но тут я сбиваюсь с последовательности. Не хватает периода примерно в десять лет. Ведь он не просто прыгнул от Иммануила Канта в Бозмен, штат Монтана. В течение этих десяти лет он долгое время жил в Индии, изучая восточную философию в Индусском университете в Бенаресе.
Насколько мне известно, он не изыскивал там никаких оккультных секретов. Помимо откровений, ничего особенного там не произошло. Он слушал философов, навещал религиозных деятелей, погружался в мысли и раздумывал, вновь погружался и снова мыс-лил, вот, примерно, и всё. Из его писем видно огромное смятение от тех противоречий и несообразностей, расхождений и исключений по любому из правил, которые он формировал по мере наблюдения за явлениями. Он приехал в Индию учёным эмпириком и уехал оттуда учёным эмпириком, но стал не намного мудрее. Однако он повидал и познал многое, приобрёл некое остаточное видение, которое позднее возникало совместно со многими другими остаточными образами.
Некоторые из этих остаточных явлений следует обобщить, ибо они сыграют важную роль позднее. Ему стало ясно, что доктринальные различия между индуизмом, буддизмом и таоизмом не так уж важны в сравнении с доктринальными различиями между христианством, исламом и иудаизмом. Из-за них не ведутся священные войны, ибо выраженные словами утверждения о действительности вовсе не считаются самой действительностью. Во всех восточных религиях большую роль играет санскритская доктрина Tat tvam asi, "Ты еси это", утверждающая, что всё, что ты думаешь о себе, и всё, что ты считаешь воспринимаемым тобой, неделимо. Если сумеешь полностью осознать отсутствие такого различия, то станешь просвещённым. Логика предполагает разделение субъекта и объекта, поэтому логика не является окончательной мудростью. Иллюзия разделения субъекта и объекта лучше всего устраняется исключением физической, умственной и эмоциональной деятельности. При этом есть множество дисциплин. Одной из наиболее важных является санскритская dhyana, которую по-китайски называют «Chan», а по-японски произносят «дзэн». Федр не стал заниматься медитацией, так как не видел в ней смысла. За всё время пребывания в Индии «смысл» всегда имел для него логическую последовательность, и он никак не мог найти честного пути, чтобы отказаться от этой веры. И это, мне кажется, следует поставить ему в заслугу. Но однажды в аудитории один профессор философии чуть ли не в сотый раз так яростно стал воспевать иллюзорность природы мира, что Федр не удержался, поднял руку и холодно спросил, считаются ли атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, иллюзорными. Профессор с улыбкой ответил да. На этом об-мен мнениями закончился.
В традиционных рамках индийской философии такой ответ мог бы считаться верным, но для Федра и любого, кто регулярно читает газеты, и кому небезразличны такие вещи, как массовое уничтожение людей, этот ответ оказался совершенно неадекватным. Он ушёл из аудитории, покинул Индию и бросил это дело. Он вернулся к себе на Средний запад, сдал практические экзамены на журналиста, женился, жил в Неваде и Мексике, выполнял разную работу, был журналистом, научным писателем и писателем по промышленной рекламе. Стал отцом двух детей, купил ферму, верховую лошадь, две машины и, будучи уже в зрелых годах, стал обрастать жирком. Он отказался от намерения добраться до того, что называлось призраком разума. Это чрезвычайно важно понять. Он отказался от этого. Поскольку он бросил это, жизнь с виду у него была у него вполне нормальной. Он достаточно усердно работал, был непринужден в обращении и, за исключением случайного взгляда на внутреннюю пустоту в рассказах, которые он писал в то время, дни его проходили вполне обычно.
Что побудило его двинуться в эти горы, не совсем понятно. Жене его об этом вроде бы неизвестно, а я догадываюсь, что им двигало внутреннее чувство неудачи и надежда, что он вновь сможет попасть на ту колею. Он стал гораздо более зрелым, как если бы отказавшись от своих внутренних целей он стал быстрее стареть.
Мы выезжаем из парка в Гардинере, где кажется бывает не очень-то много дождей, потому как на склонах гор в сумерках видны только травы и вереск. Решаем сделать здесь остановку на ночь.
Город расположен на высоких берегах по обе стороны моста над рекой, которая катит свои воды по гладким и чистым валу-нам. За мостом уже включили свет у гостиницы, где мы останавливаемся, но даже при искусственном свете, струящимся из окон, я замечаю, что вокруг каждого домика аккуратно высажены цветы, так что ступаю осторожно, чтобы не помять их. Я также обращаю внимание на какие-то вещи в домике и указываю на них Крису. Окна с двойными створками сдвигаются вниз. Двери закрываются плотно безо всякого скрипа. Все декоративные накладки аккуратно подогнаны. Ничего художественного в этом нет, все сработано добротно, и что-то подсказывает мне, что всё это сделал один и тот человек.
Когда мы возвращаемся из ресторана в мотель, то видим по-жилую пару, сидящую в садике у конторы и наслаждающуюся вечерней прохладой. Мужчина подтверждает, что он сам сделал все эти домики и настолько доволен оказанным вниманием, что его жена, увидев это, приглашает нас подсаживаться к ним. Мы не спеша беседуем. Здесь самый старый въезд в парк. Им пользовались ещё до того, как появились автомобили. Они говорят о переменах, которые произошли здесь за многие годы, и мы по новому видим всё вокруг нас; всё это складывается в прекрасную картину: город, эта супружеская пара и годы, которые прошли здесь. Сильвия кладёт руку на локоть Джона. Я слышу шум реки, бурлящей на валунах внизу, и чувствую свежесть ночного ветерка. Женщина, которой известны все ароматы, говорит, что это плющ, мы все некоторое время сидим молча, и меня приятно клонит в дрёму. Когда мы решаем идти на покой, Крис уже почти совсем спит.
Джон и Сильвия в таком же настроении, как и вчера, с удовольствием едят за завтраком оладьи с кофе, а мне что-то не очень хочется есть.
Сегодня мы должны приехать в школу, туда, где произошло огромное нагромождение событий, и я уже чувствую напряженность.
Помнится, я однажды читал об археологических раскопках на Ближнем востоке и узнал о чувствах археолога, когда тот впервые за тысячи лет раскрыл забытые гробницы. Теперь я сам испытываю такие же чувства как тот археолог. Вереск, растущий по каньону в направлении Ливингстона похож на вереск на всём пути отсюда до самой Мексики. Сегодня утренний свет почти такой же как вчера, только не-много потеплее и помягче, потому что мы опять спустились ниже. Нет ничего необычного.
Только всё то же археологическое ощущение, что за спокойствием окружающего мира что-то скрывается. Заколдованное место. Мне совсем не хочется ехать туда. Лучше уж развернуться и ехать назад.
Наверное это всё просто нервный стресс. Это так созвучно воспоминаниям, когда по утрам напряженность была настолько сильной, что ему хотелось бросить всё и не ходить на первый урок. Ему совершенно не хотелось появляться в аудитории перед студентами и разговаривать. Это было полным нарушением его одинокого, изолированного образа жизни, и он испытывал нечто вроде боязни человека на сцене, но только это не проявлялось в таком виде, а в огромной напряжённости во всём, что бы он не делал. Студенты говорили его жене, что в воздухе просто чувствовалось электричество. Как только он входил в аудиторию, все взоры обращались к нему и провожали его до места. Разговоры утихали, и все продолжали переговариваться шёпотом до начала занятий, даже если на это уходило несколько минут. В течение всего урока никто не спускал с него глаз.
