— В том, деточка моя, и благодать Божья, и испытание, ниспосланное тебе Всевышним. Сказано им, что душа твоего возлюбленного не обретет покоя, и, бестелесная, обречена скитаться в этом мире, пока не получит она твоего прощения и не пожелаешь ты, чтобы души ваши воссоединились. Все отдает Господь в твои руки, деточка моя, все. И в том великая милость, но и великое испытание.
— Значит, если я прощу его, и буду желать покоя его душе, я должна буду умереть? Но это значит — добровольно уйти из жизни, а ведь это грех?
— Не спеши, милая, и не сомневайся в мудрости и доброте Господа нашего, разве позволит он тебе согрешить, выполняя его волю?
— Но — как же?
— Все узнаешь ты в свое время, все, что будет положено тебе знать. Но еще, бедная моя, безвинная страдалица, разве забыла ты, что сама желала себе смерти в один день с любимым своим? Разве не об этом говорила ты ему, и разве не радостен был тебе такой конец?
— Да, но ведь это было еще тогда, когда он был со мной. И потом, сейчас его ведь уже нет, значит, все равно не получится — в один день — За то, что отступился от тебя, наказан он с лихвой, в том можешь не сомневаться, более всего самим собой наказан, тоской по тебе и раскаянием. А про то, что его уже нет, ты милая, ни думать, ни говорить не должна, ибо мысли эти греховны. Разве телесная оболочка есть сущность человеческая, а не бессмертная душа его? Думай, деточка моя, думай. Господь дает тебе великое небывалое право, но взамен возлагает на тебя бремя решения.
Женщина вдруг обрывает странную речь, как будто не говорит она, а читает по писаному, причем что-то из церковных книг, как читают во время службы, монотонно и плавной скороговоркой, и торопливо отступив от меня.
Потом поворачивается, и быстро семенит к выходу.
Только теперь я замечаю, что в храме давно ни души, погашены свечи и крохотные огоньки лампад, и лишь в высокие окна проникает с улицы бледный свет хмурого дня.
И от того в храме мрачно.
Темными провалами на светлых стенах зияют едва различимые иконы.
Лики святых, изображенные на них погружены во мрак, и только кое-где, жутко белеют из темноты, словно пытаясь разглядеть кого-то, притаившегося в тени колон, огромные пустые глазницы.
— Подождите, вы же хотели о чем-то просить меня? — запоздало окликаю я странную женщину, однако темный силуэт ее уже растворился в полумраке храма.
И я понимаю, что осталась в полном одиночестве.
Мне становиться страшно, но мысленно я пытаюсь успокоить себя тем, что нахожусь в святых стенах, и, значит, ничего дурного не может со мной случиться.
Однако кто же тогда была эта странная женщина, и могут ли быть правдой ее дикие слова?
Но она подошла ко мне именно здесь, под сенью Божьего храма….
И откуда на самом деле ей так много известно не то, что о моей жизни, но и о моих мыслях?
Вопросы, на которые нет ответа пугают меня еще больше, чем одиночество в сумеречном храме, и я спешу прочь, только сейчас замечая, размякшую, изогнувшуюся дугой свечу, которую все это время сжимала в руке.
На кладбище я добираюсь на такси, которое останавливается, едва только выбравшись из переулка на бульвар, я приближаюсь к кромке тротуара, и просительно поднимаю руку.
Услышав адрес, и бегло окинув взглядом мой черный платок и церковную свечу, все еще зажатую в руке, водитель смотрит на меня с сочувствием, и согласно кивает головой.
Он довольно быстро доставляет меня к воротам знаменитого кладбища, за стеной которого нашли последний приют многие просто известные, и знаменитые, и героические, и великие.
Однако, настали времена, когда и кладбищенское соседство оказалось в цене, и теперь место под сенью ваганьковских деревьев можно было купить за большие деньги, навечно обеспечив усопшему другу или родственнику самое достойное окружение.
Я медленно бреду по кладбищенской аллее, оглядываясь, в поисках свежей могилы, но мысли мои все еще там, в полумраке опустевшего храма, а перед глазами стоят, будто паря в холодном и слегка подернутом туманной дымкой воздухе, прозрачные глаза, устремленные куда-то внутрь моего сознания.
Я даже не купила цветов, ярким изобилием полыхавших на лотках у кладбищенских ворот, потому что не вполне отдаю себе отчет в том, что иду теперь к могиле Егора.
И что бы там не происходило вокруг меня на самом деле, там, под свежей еще не осевшей землей покоится его тело. Тлен еще не коснулся его своей мерзкой когтистой лапой, и Егор лежит под толщей земли со всеми своими морщинками, ( я и сегодня помню их, все, до единой); большими и крохотными шрамами — историю каждого он рассказывал мне с мальчишеской гордостью; густыми темными волосами — их всегда теребила я, когда голова Егора покоилась на моих коленях…
Мне бы следовало думать теперь только об этом, и, наверное, слезы должны были бы уже катиться по щекам, но ничего подобного со мной не происходила.
Я просто иду мимо чужих могил, автоматически фиксируя известные имена, высеченные на солидных надгробиях, а передо мной мерцают в воздухе прозрачные глаза, увлекая меня за собой, словно указывая дорогу.
В конце концов, это оказывается едва ли не так, на самом деле, потому что неподалеку, за чередой памятников, отлитых в бронзе и высеченных из камня, раздаются громкие мужские голоса.
Сначала мне кажется, что это кто-то из друзей Егора запоздало пришел поклониться его праху, и я замираю, скрываясь за массивной мраморной плитой чьего-то надгробия, не желая сейчас никаких встреч, и уж тем более — разговоров.
То, что впереди, именно могила Егора, у меня уже нет сомнений.
Снег там густо утоптан и перемешан с землей, а в просвет между памятникам виднеются хвойные сплетенья венков, рассыпанные по земле свежие цветы и, кончики шелковых траурных лент.
В своем укрытии, я слышу, что между собой разговаривают двое мужчин, и очень скоро становится ясно, что это всего лишь кладбищенские рабочие, занятые каким-то своим делом, то ли на самой могиле Егора, то ли где-то рядом. Ждать, пока они закончат свою работу и уберутся восвояси можно очень долго и, собственно говоря, какое до меня дело двум могильщикам, занятым своими делами?
Я решительно покидаю укрытие, и выхожу на узкую площадку перед свежей могилой.
Догадка моя подтвердилась вполне, и первое, что бросается в глаза — это большой портрет Егора, поставленный прямо поверх целой горы живых цветов и прислоненный к подножию массивного деревянного креста.
Этой фотографии его я не помню, а значит, она сделана была уже после нашего расставания.
На ней Егор выглядит несколько старше своих тридцати пяти с половиной лет.
Глаза его смотрят прямо и сурово, в них нет больше крохотных азартных чертиков, которые всегда проглядывали сквозь самую серьезную мину, какую только не пытался он изобразить, а губы, и, без того очерченные красивой волевой линией, сжаты совсем уж в тонкую жесткую черту.
Он был зол, когда его фотографировали и очень недоволен всем происходящим, это отмечаю я сразу, хотя и старался изобразить на лице то, что от него требовали.
Егор, безропотно исполняющий чужую неприятную ему, волю?
Это было очень странное для меня зрелище.
Потом внимание мое привлекает крест.
Понятно, что он установлен временно, до той поры, когда можно будет поставить достойное надгробие, но все же интересно, чья это была идея?
Крест очень высокий, и заметно возвышается над прочими памятниками и плитами в ряду могил. Он изготовлен из двух массивных брусьев темного дерева, тщательно отполированных. Наверняка те, кто его творил, делали это со всем необходимым усердием, и древесина, очевидно, была использована из самых дорогих. Однако, в целом, крест производит впечатление небрежно сколоченного на скорую руку.
Но этого, похоже, добивались сознательно. Мне кажется, я понимаю смысл этого решения.
Этот крест должен напоминать крест Спасителя, повторяя его и размерами, и подчеркнутой небрежностью изготовления.
Подобная идея могла родиться в голове у человека с очень опасными амбициями.
Таким человеком был Егор. Но ведь не сам же он выбирал себе временное надгробие?
Крест надолго занимает мое внимание, но голоса могильщиков, звучащие совсем рядом, выводят меня из состояния философской задумчивости, и я оглядываюсь по сторонам, довольно быстро обнаруживаю обоих, действительно совсем близко от могилы Егора, всего в нескольких метрах.
Портрет и крест избавили меня от первого шока, потому что, отвлеченная ими, я не заметила того, что предстало перед моими глазами сейчас.
Но и теперь колени мои становятся ватными, и я прилагаю большие усилия, чтобы не опуститься прямо на грязный утоптанный множеством ног снег.
Два могильщика, в традиционных грязных и рваных телогрейках заняты сейчас главной своей работой — они роют могилу.
