Земной шар можно представить себе размером с яблоко, которое можно сорвать и слопать!
(Тому, у кого хватит храбрости сорвать его и у кого крепкие зубы.)
Живого волка не измерить.
Прошлое? Это всего лишь кладбище Будущего.
Будущее? Это всего лишь чрево Прошлого.
Недостаточно быть уверенным в себе; нужно заставить других быть уверенными в тебе.
Первое убежище умного человека — Бог, их Бог.
Последнее убежище умного человека — Бог, наш Бог.
Никогда не раскрывайте своей стратегии, если можно убедить другого, что он уже раскрыл ее.
Мир делится на дураков и подлецов? Да, точнее — на дураков, подлецов и тех, кто делит мир.
Проникнуть в душу другого — значит завоевать ее.
Проникнуть в душу другого — значит завладеть ею.
Жалость? Она влечет за собой трусость.
Угрызения совести? Они влекут за собой поражение.
Чувство вины? Это роскошь для дураков.
Джентльмен не марает перчаток, но не боится замарать руки.
Дама не раскрывает своих тайн, разве что за соответствующую цену.
Для нас, чистых, чисто все, что мы делаем.
Не бывает успеха без чьего-то проигрыша.
Не бывает проигрыша без чьего-то успеха.
Почувствовать боль другого — значит потерпеть поражение.
Подставлять другую щеку — предательство.
У Эзопа глупая лисица хвастается своим многочисленным потомством перед львицей и спрашивает, сколько детей у той. Львица с гордостью отвечает: «Только один — зато лев».
Никогда нельзя играть в Игру так, словно это всего лишь Игра.
Но и игровое поле нельзя пересекать так, словно это всего лишь «мир».
Тем, кто родился в мюркиркском болоте, суждено покорить Небо.
Костный мозг, дети, — наша пища.
Мы предназначены высасывать костный мозг и за это получать благодарность.
Но пусть никогда не искушает вас, дети, музыка собственного голоса.
Самообладание, самообладание и еще раз самообладание — и все призы будут нашими.
Умри за каприз, если это твой собственный каприз.
Честь — тайный предмет любого катехизиса.
Ибо там, где любовь, там не может быть расчета.
Ибо там, где расчет, не может быть любви.
И когда отвергается Игра, остается лишь мораль.
«Как на небе, так и на земле» — все предрешено на земле.
А раз предрешено, то и безвинно.
Ибо говорю вам, дети:
Преступление? Значит — соучастие.
Соучастие? Значит — никакого преступления.
И забрезжил свет во тьме, и тьма стала светом.
I
Минул день, и минула ночь, а от Терстона — ни слова. Ни слова и от Харвуда. Абрахам Лихт прячет страх глубоко в сердце, думая: если я мужчина, я должен уметь принимать несчастье так же, как триумф.
Думая: однажды я опишу все это. «Исповедь моего сердца. Воспоминания Абрахама Лихта, американца». Я не скрою ни единого факта, каким бы постыдным он ни был. Я расскажу все откровенно и прямо. Не пощажу никого, особенно самого себя. Скорее всего это будет посмертная книга. Гонорар пойдет моим детям. И никаких псевдонимов, я — человек гордый. Что сделал, то сделал. И что сделано со мной, тоже сделал я сам.
Он еще не знал, как стремительно надвигается на него несчастье, хотя уже бродил по болотам, посасывая для храбрости сигару и в уме сочиняя иные, наиболее драматические, эпизоды своих будущих воспоминаний. И вот настали времена, когда семья оказалась в опасности из-за грубой, дурацкой ошибки наименее талантливого из моих сыновей…
Десятый час жаркого, дышащего адской серой летнего вечера, но семья все еще сидит за столом; во главе — Абрахам Лихт, рядом — Катрина в фартуке; маленьким Дэриану и Эстер позволено лечь попозже в виде исключения (потому что торжества продолжаются); красивое лицо Милли пылает в отблесках горящего в камине пламени, ее волосы больше не заплетены в косу, а свободно ниспадают на плечи; а Элайша, жизнерадостный Элайша, настоящий денди в рубашке с расстегнутым воротником, без галстука, с лицом, на котором играют огненные блики, ради Дэриана и Эстер снова рассказывает историю поразительных похождений в Чатокуа-Фоллз пресловутого Черного Призрака, которого полиция полудюжины штатов преследовала за его «негритянскую дерзость» (так характеризовала его подвиги херстовская печать), выразившуюся в наглом ограблении трех белых на сумму в 400 000 долларов. Дети слушают с широко открытыми глазами, поглядывая на отца, чтобы понять, как он относится к этому рассказу, потому что знают: грабить — нехорошо, разве не так? Но получается, что иногда грабить — восхитительно? Даже Катрина, не одобряющая подобных «басен», как она их называет, не может удержаться от смеха, закрывая лицо фартуком. А Милли время от времени вскрикивает от восторга, хлопает в ладоши и восклицает, что хотела бы быть свидетельницей такого преступления: «То есть чтобы Черный Призрак ограбил меня самое до нитки».
Элайша, наслаждаясь вниманием семьи, нахмурившись, замечает:
— Все говорили, что грабитель — настоящий джентльмен, хотя и негр. Выходит, такое возможно. А в сущности, это не только возможно, но так и есть. Поэтому у тебя, Милли, он не взял бы ничего. — И, обращаясь к сидящему во главе стола отцу, добавляет: — Ведь правда, папа, Черный Призрак грабит только тех, кто этого заслуживает?
Абрахам Лихт согласно кивает:
— Разумеется. Но таких много.
— Таких много! — ухмыляется Элайша и хлопает в ладоши.
В этом месте Дэриан невинно спрашивает:
— Но откуда ты знаешь, кто заслуживает, чтобы его ограбили? Как ты можешь их отличить?
Взрослые разражаются смехом, правда, добродушным.
— Да, — взволнованно подхватывает Эстер, — как ты можешь отличить? И потом — ты в них стреляешь? У тебя есть пистолет?
— Ну, Эстер, что ты такое говоришь, — восклицает Абрахам Лихт, не зная, смеяться ему или сердиться. — Разве маленькой милой девочке подобает воображать себе такое? Кто говорил о пистолетах? (На самом деле Элайша упоминал-таки о пистолете, который Черный Призрак держал в руках и которым угрожал, если верить тому, что писали газеты.) Кто говорил о стрельбе? Освободить дураков от излишней наличности — вовсе не то же самое, что стрелять в них; потому что в конце концов даже дураки не заслуживают того, чтобы причинять им боль. Более того, дураки нуждаются в нашей защите. Дурака, как овцу, нужно лелеять.
Продолжая прерванную мысль, Элайша говорит:
— Это щекотливый вопрос, Дэриан и Эстер, ибо проблема состоит в том, что из множества тех, кто заслуживает быть ограбленным — а в нынешних Соединенных Штатах ой как много «богатеньких», так называемый «правящий класс», — действительно подвергается ограблению лишь ничтожный процент; просто не хватает квалифицированных грабителей, чтобы выполнить эту задачу, ибо только они могут ее выполнять. Не с помощью оружия, а благодаря «деловой смекалке». Таким образом, налицо несправедливость. Диспропорция. Из сотен жителей Чатокуа-Фоллз, которые, несомненно, заслуживают того, чтобы их ограбили, ограбленными оказались только трое. Это несправедливо!
Взрослые снова смеются. Но Дэриан и Эстер лишь беспокойно переводят взгляд с одного на другого, уже поздно, глаза у них покраснели от усталости, от излишних волнений, охвативших обычно такой спокойный дом в Мюркирке, и от этого чувства — как же его определить? — игривой неловкости, от слишком сложной для них и затянувшейся шутки, или Игры, которую они не в состоянии понять. Непригодны для Игры. Заметив озадаченное и обиженное выражение лица Дэриана, Милли наклоняется, целует его и говорит:
— Не обращай внимания на их поддразнивания. Они всегда дразнятся. Придет день — ты только подожди — и ты сам будешь дразнить.
С момента возвращения домой Милли находилась под впечатлением, как она сама неоднократно говорила, «изумительного музыкального таланта» своего младшего брата. Она считала, что его нужно учить профессионально, отвезти в Нью-Йорк и определить в музыкальную школу. Нет, правда, он мог бы сделать карьеру, как своего рода музыкант-вундеркинд наподобие Тома Замба.
