– Нацеловались? – воскликнул шурин. – Давайте теперь поцелуемся и мы.
Высвободив руки из-под широкой зимней шинели, он размашисто обнял и трижды расцеловал зятя. Тут же стояла мать детей. Это была невысокая блондинка с голубыми глазами, с выступавшими слегка скулами и маленьким носом. Годы уже сказывались в опустившихся углах губ и морщинах вокруг глаз. Раскрасневшиеся от свежего морского ветра щеки, крупные белые зубы. Но для Смбата жена давно уже потеряла женскую привлекательность, оставаясь только матерью его детей.
Супруги ограничились рукопожатием.
– Измучились за дорогу, – проговорила жена.
– Буря была?
– Страшная, – ответил шурин. – Чуть совсем не потонули. И что за паршивый пароходишко!..
Алексей Иванович Виноградов – так звали молодого человека – совсем не походил на сестру. Это был брюнет, полный, с более правильными, чем у сестры, чертами, с большими карими глазами, то и дело щурившимися из-под пенсне. Голос, манера говорить и все его повадки выражали откровенное самодовольство. На лице сестры читалась какая-то обиженная неудовлетворенность.
– Вы один приехали нас встречать? – спросила жена Смбата.
– Один, – ответил Смбат, не отрывая глаз от детей. По лицу жены скользнула пренебрежительная улыбка. – Ваши, как видно, не удостоили, – проговорила она, оправляя боа.
Смбат молча взял детей за руки и сошел с ними на пристань.
– А вещи? Как с ними-то быть? – забеспокоился шурин.
Смбат распорядился о вещах.
– Там у меня цилиндр, осторожно, чтобы не помяли, – предупредил Алексей Иванович.
Садясь в экипаж, он спросил:
– Это ваш собственный выезд?
– Нет, наемный.
Брат посмотрел на сестру. В этом взгляде можно было прочесть: «А как же ты говорила, что он очень богат?»
Вдова Воскехат не скоро вышла навстречу новой родне. Когда она показалась в гостиной, Смбат увидел на лице матери следы недавних слез. Старуха, обняв внуков, прижала их к груди, но заметно было, что сделала это она не без усилия над собой. Невестке Воскехат молча протянула руку. Всмотревшись пристальней в детей и залюбовавшись их прекрасными глазами, старуха снова обняла внучат и прижала к себе, на этот раз уже вполне искренне.
– Утомились, всю ночь не спали, – заметила невестка и тихонько высвободила внуков из объятий бабушки.
Смбат взглянул на мать и увидел, что ей очень не по себе. С этой минуты установились отношения между невесткой и свекровью – обе возненавидели друг друга.
Петрос Гуламян не мог даже допустить мысли, что его жена решится на поступки, подобные его собственным. Он был уверен, что Ануш никогда не посмеет отомстить ему, пожертвовать своей честью. «В наше время содержать любовниц – дело обычное для людей богатых, – думал торговец. – Теперь жены не отравляют жизнь мужьям из-за такого пустяка. Если забитый ремесленник – и тот изменяет, что же говорить о купце, бывающем в Москве, насмотревшемся, как живут просвещенные люди?»
Однако длительная холодность Ануш заронила, наконец, подозрение в сердце Гуламяна. Эта женщина, по целым месяцам не слыхавшая от мужа ласкового слова, за последнее время казалась довольной жизнью. Она наряжалась, прихорашивалась и… явно молодела. О, какой же дурак Петрос, что до сих пор не обращал внимания на это! Подозрительность его все более и более росла. После той ночи, когда Ануш так резко оттолкнула его, он решил во что бы то ни стало доискаться истины. Как-то раз он вернулся домой в неурочное время. Алимян за полчаса перед этим был у них. Петрос прикусил палец: тут дело нечисто.
Он попытался во второй раз вернуться домой пораньше. Неожиданный случай объяснил ему все. У дверей он встретил горничную. Простодушная женщина, чувствуя вину перед хозяином, до того растерялась, что не знала, куда девать письмо. Петрос небрежно выхватил его, тотчас вскрыл и прочитал страстные строки потерявшей голову женщины. Подозрение перешло в уверенность; обманутый муж кинулся к жене, чтобы с бесчеловечной жестокостью добиться ответа. Излив первую ярость в припадке грубого насилия, Гуламян заперся и. стал серьезно размышлять, как быть дальше. Ясно, что жена, изменившая мужу, сама вынесла себе приговор: она должна быть либо изгнана из-под крова мужа, либо уничтожена, – так поступают дорожащие своей честью мужья, – другого выхода у Петроса нет, и больше он знать ничего не хочет. Есть, конечно, люди, покорно примиряющиеся с позором, но Петрос таких всегда презирал. Никто не имеет права порочить его доброе имя, даже наследник миллионера. Щенок! Ты воображаешь, коли у тебя богатство, все тебе с рук сойдет? Кто знает, перед кем только из товарищей ты не хвастал своей победой и сколько народу издевается теперь над Петросом Гуламяном? Погоди у меня – грешно оставить тебя без наказания!
А пока что надо изводить Ануш, измучить и вышвырнуть вон. В то же время надо так повести дело, чтобы всем стало ясно, что он сам выгнал Ануш, не то дураки пустят слух, что она сама сбежала.
Петрос вызвал Гришу и в присутствии жены рассказал ему все. Горячий шурин, разумеется, вспылил и, обрушившись на зятя, обозвал его бесстыдным клеветником. Петрос показал письмо. Наконец и Ануш не стала отрицать свою вину. Гриша поклялся могилой отца проучить Микаэла Алимяна, разругал сестру, даже плюнул ей в лицо и удалился…
Днем Петрос оставался дома. В магазин ходил только по вечерам, с наступлением темноты, и лишь для подсчета выручки. Он избегал жены. А Ануш все время просиживала у себя взаперти. Она не знала, как быть, идти к матери не хотелось, стыд сковывал ее: ведь однажды Ануш уже опозорила родителей, бросившись на шею приказчику отца, – могла ли она нанести несчастной старухе матери второй удар? Наконец, еще вопрос – пустит ли ее Гриша в свой дом, если даже мать примет?
Ануш терзалась и силилась забыться в любви к детям. После рокового дня она была с ними неразлучна. С одной стороны, страх перед супругом, с другой – сознание тяжкой вины толкали ее искать защиты у этих невинных созданий. Оскверненная душа стремилась омыться в лучах детской чистоты. Если бы Петрос выгнал Ануш, но отдал ей детей, это было бы самым счастливым исходом. Но она предчувствовала, что наказание не будет столь легким. Все это пробудило уснувшее в ней материнское чувство. Она обнимала и целовала детей с такой страстностью, словно ей предстояло навеки расстаться с ними. И на детские головки падали горькие слезы запоздалого раскаяния.
Алимян стал теперь в глазах Ануш злым гением. Он проник в ее дремотную жизнь, перевернул все вверх дном и убил ее нравственно. Боже мой, боже мой, стоило ли так забыться и пасть ради подобного человека!..
Не меньше терзался и Микаэл. Ануш написала ему обо всем, не умолчав и о побоях. Этот грубый, неотесанный лавочник не оставит ее в покое. Он накажет, и накажет беспощадно. Он способен даже убить ее. Тогда общество заинтересуется причиной наказания, имя Алимяна будет переходить из уст в уста и, чего доброго, дело дойдет, пожалуй, и до суда.
– Что с тобой? – спрашивали Микаэла друзья.
– Ничего, – отзывался он.
Только Марутханяну поведал Микаэл свое горе и просил совета. Практичный делец был озадачен – что посоветовать? По его мнению, в молодости простительны всякие ошибки с женщинами. Время все исцеляет. Гуламян примирится со своей участью, Ануш забудет Микаэла, а Микаэл ее и подавно. Главное – избежать огласки.
Марутханян был озабочен контрзавещанием. Он еще не передал дела в суд и страстно, непрерывно убеждал Микаэла донимать брата, хотя уже не было никакой надежды на податливость Смбата. Микаэл давно уполномочил зятя действовать по своему усмотрению. Однако тот все еще колебался. По-видимому, намерения его изменились.
Растерянность Микаэла безмерно обрадовала его. Он навещал шурина каждый день, всякий раз заводил речь о Гуламяне, волновал и будоражил Микаэла, и в эти минуты вдруг, как бы случайно, заговаривал о завещании. Микаэл повторял, что предоставляет ему поступать, как он найдет нужным. Марутханян время от времени доставал из кармана какие-то бумаги и давал подписывать ему. Микаэл подписывал, часто не читая. По словам Марутханяна, бумаги эти были необходимы для дела. Микаэл не утруждал себя спросить, что это за бумаги. Он подписывал их, чтобы отвязаться.
Большей частью Микаэл сидел дома. Стыд не позволял ему показываться в обществе. Кто его знает, может быть, все уже осведомлены об этой скандальной истории и чешут языки.
Шли дни, он не получал вестей от Ануш. Микаэл струсил: уж не расправился ли с ней Петрос по-своему? Но ведь случись с ней что-нибудь, весть об этом дошла бы до него. А если Петрос бьет свою жену, так пусть его бьет, – у Ануш крепкое тело, выдержит. Возможно и то, что Петрос, опасаясь толков, молча проглотил оскорбление. Коли так, и подавно нечего бояться. Самое большее с месяц помучаются эти черные усики и успокоятся.
