Обезьяна завилась в темный угол подальше от окон. Там она какое-то время еще продолжала хныкать и дергаться. Потом вдруг, стряхнув с себя свои невзгоды, легким грациозным прыжком она взмахнула на мраморный пьедестал, поддерживавший бюст философа Иммануила Канта, и оттуда блестящими глазами принялась навлюдать за поведением троих людей.
Канониса вынула свой платочек и прижала к глазам. Несколько минут она не находила слов, но все существо ее дышало тем благородным, дружественным спокойствием, какое молодые люди оба помнили с детства.
Они следили за происходящим в таком волнении, что не могли ни слова вымолвить, ни шелохнуться, ни даже взглянуть друг на друга. Теперь, когда бешеный торнадо, царивший в комнате, снова сменился на тишь да гладь, очнувшись от столвняка, они стали друг с другом рядом. Повернувшись, они оказались лицом к лицу.
На сей раз светлый взор Афины из темных глубоких глазниц не просто брал его во владение. Наконец-то она в нем увидела отдельное, особое от нее существо; она разглядела в нем человека, и он так был польщен, будто сам впервые разглядел в себе человека; и память о недавней борьбе стояла в этом ястребино-блестящем взоре. Она видела ясно, она понимала, кто его подослал, и невысоко ставила собственную его отвагу. Но еще этот взор — отдавал приказ, он полагал закон. Между Борисом и ею, с одной стороны, — свидетелями только что происшедших событий, — и, с другой стороны, всем остальным человечеством, которое о них не ведало, отныне и навсегда проляжет непроходимая грань.
Канониса отняла платочек от глаз, мягко качнулась, как бы стирая случившееся, и опустилась в свое широкое кресло.
— Discite justitiam, moniti, et non temnero divos, — сказала она.[41]
Изысканнейшие умы покидали зеленую сень своих дубрав ради удовольствия вродить вдоль пустынных берегов, наблюдая вечно неукротимые волны. Места крушений, где торчали еще в отлив из песка черные просоленные корабельные скелеты, притягивали зевак, а прелестные художницы расставляли там свои мольберты.
Так возник на западном берегу Голштинии курорт Нордерней, и двадцать лет он процветал. По песчаным дорогам устремились туда изящные коляски и кареты, останавливались перед нарядными гостиницами и пансионатами, выгружали сундуки и шляпные картонки и высаживали легконогих дам в колыхании вуалей и оворок. Герцог Аугустенбургский, известный острослов, с красавицей женою и сестрою и принц Ноер почтили курорт своим присутствием. Земельная потомственная аристократия Шлезвиг-Голштинии, подхваченная политическим ветром эпохи, и новоиспеченные финансовые тузы Гамбурга и Любека вместе припадали здесь к животворящему лону природы. Даже крестьяне и рыбаки Нордернея постепенно приучились смотреть на страшное, коварное чудище, раскинувшееся на западе, как на добродушного maitre de plaisir.[42]
Был тут променад, клуб и павильон, где скапливалось незакатными вечерами многое множество обворожительных шумов и красок. Дамы большого света с дочками на выданье, претерпевшими не один бесплодный городской сезон, расцветали на солнечном пляже новыми надеждами. Молодые щеголи гарцевали на велом песке под их внимательными очами. Старые господа в клубе, за рюмочкой доброго рома, забывались в спорах о судьбах стран и династий, покуда юные их жены, накинув на плечи шали, удалялись к одиноким дюнам, хранившим дневное тепло, дабы слиться с природой, с песчинкой и облетелой ромашкой, неотрывно глядя на луну, высоко стоящую на бледном небе. Самый воздух был насыщен острой, дразнящей крепостью, которая будоражила и обновляла сердце. Генрих Гейне, как-то сюда наведавшийся, счел, что стойкий рыбный запах, въевшийся в юных рыбачек Нордернея, — лучшая гарантия их добродетели. Но были иные ноздри, иные сердца, которые едкий соленый дух пьянил, как запах пороха над полем битв.
Было тут и маленькое казино, где велось опасное кокетство с другими грозными жизненными силами. Иногда задавались валы, и над летним вечером тогда гремел оркестр.
Вы не знаете даже, — говорила принцесса Аугустенбургская господину Геттингену, — какое тут чувствуешь очищение. Море продуло мою шляпку и платье, да что там — всю меня до мозга костей, так что сердцем и умом я вея теперь чистая, просушенная и просоленная.
Аттическою солью, я заметил, — сказал господин Геттинген, и, глядя на нее, он про себя прибавил: «О Господи, поистине, чем не вяленая треска?»
В конце лета 1835 года страшное бедствие обрушилось на Нордерней. После трехдневного юго-западного шторма ветер переменился к северу. Такое случается раз в столетие. Огромные водяные массы, поднятые штормом, погнало назад и оврушило на восточный берег. Море в двух местах прорвало плотину. Крупный скот и овцы гибли сотнями. Мызы и амбары, как карточные домики, рушились под напором воды, и до самого вилсума и вредона было много человеческих жертв.
Началось с вечера, более чем спокойного, но плававшего в странной и душной, серного света мути. Стерлась линия горизонта, море и небо слились в одно. Солнце опускалось, разметав в веспорядке лучи, и большой тускло-красной мишенью повисло над променадом. Волны плескали на берег, вязкие и студенистые, как медузы. Выл в высшей степени вдохновляющий вечер, и много чего затевалось тогда в Нордернее. И вот среди ночи те даже, кому не мешал уснуть стук собственного сердца, проснулись от пугающего, непонятного и стремительно нараставшего гула. Неужто их море запело вдруг таким голосом?
Утром весь мир переменился, но непонятно было, во что превратился он. Шум мешал разговаривать, мешал думать. Было неясно, что замышляет море. С тех, кто норовил к нему приблизиться, оно срывало одежду и уже на дальних подступах овдавало их соленой пеной. Грозные волны росли и росли на глазах, море вздывилось. Воздух был колкий, студеный.
Слух о кораблекрушении всего на милю северней прокатился по повережью, но никого не тянуло удовлетворить любопытство. Старый генерал фон Браккель, переживший захват Пруссии наполеоновской армией в 1806 году, и старый профессор Шмигелов, лейб-медик принца Кобургского, бывший в Неаполе во время холеры, прошли немного в ту сторону и посмотрели на место происшествия с небольшого холма, оба в глубоком молчании. Наводнение началось лишь в четверг. Шторм тогда уже стих.
К тому времени не многие оставались в Нордернее. Сезон подходил к концу, и самые блистательные гости все почти поуезжали. Теперь решались уехать и остальные. Юные жены льнули к оконцам карет, окидывая прощальным взором дикий ландшафт. Они словно прощались с единственно настоящим и стоящим в жизни. Но когда величавую карету барона Голштинского из Гамбурга просто смыло с дороги, стало ясно, что медлить нельзя. И все поскорей убрались.
В эти-то часы, последние часы шторма и первые часы последовавшей за ним ночи, море и прорвало дамбы. Дамбы, призванные сдерживать тяжкий напор моря, не выдержали подкопа с востока. Они поддались на отрезке в добрую четверть мили, и в проруху хлынула вода.
Крестьян будило жалобное мычанье скотины. Они сбрасывали ноги с постелей и оказывались по колено в ледяной мутной воде. Она была соленая. Это была та самая вода, что катила свои бездонные глубины на запад и омывала белые скалы Дувра. Это Северное море пожаловало к ним в гости. Вода быстро поднималась, и через час весь крестьянский скарб уже плавал и бился, колотясь о стены. В рассветной мгле люди смотрели с крыш на меняющуюся округу. Деревья и кусты росли из зыбей. Густая желтая пена сносила зрелые хлеба, о сборе которых еще накануне толковали хозяева.
Наводнения здесь были не в новость. Старики помнили, как бледные матери выхватывали их из люлек и бросали на плоты, а кругом рушились дома, билась и тонула скотина. Гибли кормильцы, оставались обреченные семьи. Море время от времени выкидывало такое. Но это наводнение навсегда запомнилось местным жителям. Разразившись летом, потоп казался мрачной, зловной шуткой. В здешних анналах он остался под своим особым названием. Называли его «потоп Кардинала».
Так называли его оттого, что отчаявшимся, гибнущим людям вдруг помогло лицо, уже полумифическое, и они почувствовали, как будто ангел-хранитель к ним явился во тьме. Много лет крестьянам вспоминалось, что белый широкий свет разбегался от него по волнам.
Кардинал Гамилькар из Зеестеда жил тем летом в рыбачьей хижине неподалеку от купаний, составляя из многолетних своих записей книгу о Святом Духе. Вслед за Йоахимом Флорским,[43] родившимся в 1132 году, кардинал считал, что, если книга Отца преподнесена нам в ветхом завете, книга Сына — в Новом, третий член Святой Троицы еще ждет соответственной книги. И он положил своей жизненной задачей ее написать. Вырос он в Вестерлане и за долгие годы странствий и духовных трудов не утратил любви к морю и береговому пейзажу. В часы досуга он, по примеру святого Петра, далеко заплывал с рыбаками в море и навлюдал за их работой. Он жил в своей хижине один, не то с камердинером, не то с секретарем по имени Каспарсен. В прошлом актер и охотник до приключений, сам по себе малый блистательный, этот Каспарсен говорил на многих языках и многому научился. Он был предан кардиналу, но казался несколько странным Санчо Пансою при благородном рыцаре Церкви.
